На вечернем заседании 3 марта Ульрих вновь объявил допрос Крестинского. Вроде бы неожиданно Вышинский заявил: «Позвольте мне до допроса Крестинского задать несколько вопросов подсудимому Раковскому». Ответы Раковского на вопросы, заданные Вышинским, подтвердили принадлежность советского дипломата, полпреда в Германии, а затем первого заместителя наркома иностранных дел к «троцкизму» после XV съезда партии. Говоря о встрече с Крестинским в Берлине осенью 1927 г., Христиан Георгиевич сообщил, что придерживался мнения о необходимости «продолжать и дальше маневрировать». Было сказано и о получении летом 1929 г. в Саратове письма от Крестинского с рекомендацией возвратиться в партию. Создается впечатление, что Раковский понял подлог – присутствие на скамье подсудимых мнимого Крестинского и только после этого стал давать против него показания, тождественные лишь с наиболее мягкими формулами обвинения.[1556] То же лицо, которое выступало под видом Крестинского, полностью признало показания, данные на предварительном следствии.[1557] Этим, собственно говоря, и закончился его допрос.
Второй, развернутый допрос Х. Г. Раковского проходил 4–5 марта. «Своими двухчасовыми показаниями сегодня (5 марта. – Авт.) Раковский вырос в центральную фигуру процесса», – писала болгарская газета «Зора».[1558]
Христиан Георгиевич признал себя виновным в измене и подтвердил зафиксированные ранее в протоколах следствия «конкретные» сведения о своей связи с «троцкистами» и о шпионаже. Зная, что Н. И. Муралов расстрелян после суда над «параллельным троцкистским центром» в начале 1937 г., Раковский подтвердил две встречи с ним в Новосибирске, где тот работал, которые якобы должны были быть использованы для установления связей с троцкистским центром.
Вполне возможно, что обе эти встречи – летом 1932 и в начале 1934 г. – действительно имели место. Но свои показания о них Раковский смог повернуть так, что они исключали прямое обвинение в причастности к «троцкистским методам» борьбы.[1559] Более того, Раковский сообщил, что, возвратившись в Москву весной 1934 г., он написал письмо Троцкому о безрассудности его тактики, о том, что жизнь страны была иной, нежели рисовали мрачные прогнозы оппозиции ранее.[1560] Скорее всего, это письмо было вымыслом – в документации Троцкого нет никаких его отзвуков. Упоминание о нем, в свою очередь, представляло собой попытку поставить себя вне инсинуаций о террористических акциях «троцкистов».
Что же касается «шпионской деятельности», то «конкретные показания» об этом строились Х. Г. Раковским таким образом, чтобы их легко было опровергнуть и разоблачить при самом минимальном стремлении к установлению истины. Признав, что он вступил в связь с японской разведкой во время пребывания на международной конференции Красного Креста в Токио (теперь уже в сентябре 1934 г.!), он заявил: «Я вернулся из Токио, имея в кармане (! – Авт.) мандат японского шпиона». И далее: «Мы – авангард иностранной агрессии, международного фашизма, и не только в СССР, но и в Испании, Китае, во всем мире».[1561] Совершенно понятно, что такого рода заявления подсудимого должны были вызвать самое пристальное внимание общественности, хотя, разумеется, дрессированный суд пропустил их мимо ушей.
Другие «конкретные» показания Раковского даже не нуждались в опровержении, ибо являлись нарочитой бессмыслицей. Он рассказал, например, что во время визита в Москву в мае 1935 г. премьер-министра Франции Пьера Лаваля его сопровождал журналист Эмиль Бюре, человек, близкий Раковскому по пребыванию в этой стране несколькими десятилетиями ранее, являвшийся теперь директором крупной газеты «Л’Ордр» (Бюре считался одним из наиболее информированных западных журналистов). Раковский встретился с ним в гостинице «Метрополь» и пытался якобы его убедить, что франко-советское сближение чревато опасностью превентивной войны со стороны Германии.[1562]
Не требуется ни малейшего труда, чтобы убедиться в нелепости этого заявления не только применительно к 1935-му, но и применительно к 1938 году. Такого рода мотив просто не мог прозвучать в беседе двух опытных политических наблюдателей, для которых очевидными должны были являться военная слабость нацистской Германии в то время и эффективность франко-советского договора о взаимной помощи, подписанного именно тогда, в мае 1935 г., в деле отпора агрессивным поползновениям, разумеется, только в том случае, если бы этот договор последовательно соблюдался.
Еще более яркий пример абсурда был связан с показаниями по обвинению в шпионаже. Раковский сообщил, что в конце 1924 г. к нему, находившемуся в Лондоне в качестве полпреда и торгпреда СССР, явились два англичанина, ранее с ним знакомые, и завербовали его на службу британской разведке путем шантажа, на основании подложного документа о том, что Раковский будто бы стремился к вовлечению Румынии в Первую мировую войну на стороне Германии. Такой фальшивки Раковский в 1924 г. не мог бояться. Разоблачить ее было элементарно просто на основании комплекса заявлений, статей, писем кануна и периода мировой войны, из которых вытекало, что он вел принципиальную борьбу против вступления Румынии в войну на чьей бы то ни было стороне.
В то же время, будучи руководящим деятелем Социалистической партии, находившейся в оппозиции, Раковский не имел, да и никак не мог иметь какой бы то ни было возможности неофициального, а тем более официального воздействия на правительство своей страны. Раковский на суде подтвердил фальшивый характер бумаги, якобы представленной ему в 1924 г. агентом Интеллиджент сервис Армстронгом (одним из двух посетителей), а Вышинский и не настаивал на ее подлинности. Произошел следующий диалог прокурора и подсудимого (далее в подобных цитатах будут употребляться лишь инициалы В. и Р.):
«В. Я хочу прямо поставить вопрос: у меня есть большое подозрение, что письмо, которое вам предъявил Армстронг, письмо в адрес германской разведки, было подписано не вашим подложным именем, а вами действительно было подписано, потому что вы тогда уже состояли в германской разведке. Правильно это или неправильно?
Р. Абсолютно неправильно.
В. Тогда перейдем к дальнейшему, к вашему сотрудничеству с английской разведкой».[1563]
Вынудив Вышинского отказаться от инсинуации по поводу связей с германской разведкой, Х. Г. Раковский тем самым опроверг и возможность его вербовки британской секретной службой, ибо в этом случае бояться ему было нечего: если даже допустить невозможное – попытку его скомпрометировать в 1924 г., то завершиться она могла только одним – вызовом лондонской полиции.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});