Читать интересную книгу Останкинские истории (сборник) - Владимир Орлов

— Садитесь, — предложил Бурлакин.

— Для ваших претензий у меня две минуты, — сказал Михаил Никифорович.

— Мы вас пригласили, — сказал Бурлакин, — чтобы объявить о недопустимом нарушении… Вы были обязаны ознакомиться с текстом правил и…

— Там, наверное, первым делом написано — для блага и прочее… И эти амбалы каратисты для блага населения?

— Какие каратисты? — чуть не расстроился Бурлакин. — Молодые люди, которые вас эскортировали ко мне? Неужели они вас обидели? Это почетное сопровождение. А так они грузчики. У нас есть услуги с тяжелыми предметами.

— Сколько уплатить? — спросил Михаил Никифорович.

— Хорошо, Михаил Никифорович, — обеспокоился Бурлакин. — Оставим веревку, если тебе неприятно говорить о ней. Хотя она теперь зафиксирована и никуда не денется… Конечно, мы тебя позвали по иному поводу. Ты нам нужен.

— Спасибо, — сказал Михаил Никифорович. — Но вы мне не нужны. Пылесосов я более брать не буду. Особенно с часовым механизмом.

— С каким часовым механизмом? — удивился Бурлакин.

— Ни с каким, — сказал Михаил Никифорович. — Это я так.

— Вот что, Михаил Никифорович. — Бурлакин поднялся. — Возможно, я эгоистично сказал. Хотя и верно. Да, ты нам нужен. Но мы бы желали, чтобы и мы тебе были нужны. И чтобы ты понял, что мы ищем не для себя, а для Останкина. А ты зарыл свой талант. Или талан.

— Стало быть, вы ищете вместе с Любовью Николаевной?

— Вместе.

— Но Шубников обещал, что не будет опираться на нее.

— Выходит, что вместе плодотворнее. Это пока ищем. А когда найдем и устроимся, сможем и не опираться.

— Обойдетесь без меня.

— Обойдемся, — согласился Бурлакин. — Но печально, что твои мощности стынут задаром. Да, мощности, энергия, силы, поля, желания, мечты… И учти. Многие в Останкине нас поняли и со всем лучшим, что у них есть, пришли к нам.

— И дядя Валя?

— И дядя Валя. И Игорь Борисович Каштанов. И Серов. И Тарабанько. И… — Далее Бурлакин назвал Михаилу Никифоровичу еще несколько известных тому фамилий, в их числе и мою.

— Тексты объявлений вам не Каштанов пишет?

— И Каштанов.

— А кто у вас сам спартаковский дух? Тот, что для важных случаев и материализованный? Не Лапшин ли?

— При чем тут Лапшин? — обиделся Бурлакин. — Именно дух. Но материализованный в виде личности. Так привычнее и достовернее. На него уже есть заявка. Через час заберут. Вот он.

На стене слева от стола Бурлакина выявился экран, и на нем в цветном, объемном изображении был предъявлен спартаковский дух. Он Михаила Никифоровича разочаровал. Михаил Никифорович полагал увидеть богатыря с морковными щеками или хотя бы атлетическую, задорную натуру из передачи «Если хочешь быть здоров», а где-то на вокзальной скамье ожидал заказчика кислый, задерганный мужичонка лет сорока, со скудными волосами, такой бы задрожал при виде конной милиции.

— Его не возьмут, — предположил Михаил Никифорович.

— Ошибаешься, — возразил Бурлакин. — От его голоса может повалиться шишкинский бор. А если он соберет волю, то уж…

— Кто его заказал?

— Доменный цех. Для выполнения квартального плана.

Экран погас и исчез.

— Дальнейших вам успехов, — раскланялся Михаил Никифорович.

— Ты нас не серди, Михаил Никифорович, — помрачнел Бурлакин. — И уж не зли. Наш художественный руководитель…

Сразу же в комнату вошел Шубников. Я чуть было не написал — ворвался. Или влетел. Нет, не ворвался и не влетел, хотя появление его и вышло метеорным. Он протянул руку Михаилу Никифоровичу, и тот без всякого к тому желания ее пожал. Шубников был в черном халате, но халат его, долгополый, с серебряной застежкой под горлом, походил на плащ звездочета. Или алхимика. Шубников молча долго смотрел в глаза Михаила Никифоровича. Взгляд его Михаил Никифорович вытерпел. Но Шубников как будто бы и не пугал сейчас его, не пытался подчинить своей воле, он, казалось, стремился понять нечто в Михаиле Никифоровиче и давал рассмотреть себя. Он серьезно изменился. Его случайным знакомцам могло прийти в голову, что это и не Шубников. Но Михаил Никифорович увидел, что ставшее безбородым лицо Шубникова удлинилось и утончилось, даже обострилось книзу. Шубников более не носил очки, даже и в минуты его безалаберных авантюр вызывавшие у людей сторонних соображения о простодушии и незащищенности останкинского баламута. Скорбная и важная мысль обнаруживалась в его глазах. Нос Шубникова выпрямился, стал резок и классичен, осунувшееся лицо прорезали глубокие вертикальные морщины уставшего и всепонимающего творца.

— Я догадываюсь, о чем был разговор, — сказал Шубников. — Очень жаль, Михаил Никифорович, что вы не хотите быть с нами — из упрямства или по инерции мышления. Но я не буду сейчас в чем-либо убеждать. Попрошу лишь об одном — прочтите. Здесь всего восемнадцать страниц на машинке. Необязательно сегодня. Когда будет время. Не откажите в нижайшей просьбе. Здесь есть факты и сообщения. Они должны объяснить, из-за чего и ради чего мы ищем. Да, мы и сами были нехороши, но отчего же и не подчиниться тяге к совершенству?..

Шубников протянул Михаилу Никифоровичу сафьяновую папку, на обложке ее было вытиснено: «Записка о состоянии нравов в Останкине и на Сретенке…»

— Я прочту, — неуверенно сказал Михаил Никифорович, взяв в руки папку. — Но это ничего не изменит.

— И еще. Здесь до проката была ваша аптека. Стены привыкли. И держат в себе. Не хотелось бы, чтобы они стали мешать. Вы знаете латинский. Вы помните Сенеку. Вот из него…

Михаил Никифорович знал латынь в пределах аптечной необходимости, из Сенеки же он ничего не помнил. Шубников продекламировал вовсе не по-латыни:

— Нет места лекарствам там, где то, что считалось пороком, становится обычаем.

— Слова эти не имеют отношения к аптеке, — сказал Михаил Никифорович.

— Я хотел, чтобы вы подумали и об этом, — как бы не расслышал его Шубников. — Когда вы прочтете «Записку», оно и само придет вам в голову. А относительно веревки все уладят.

— Благодарствую, — сказал Михаил Никифорович. — Только я вам свою принес взамен.

— Вся тонкость в разрезанном узле, — осторожно заметил молчавший при Шубникове Бурлакин. — Здесь нарушение правил…

— Уладим! — поморщился Шубников. — Вы, Михаил Никифорович, можете пройти мимо Четверикова, даже и не взглянув на него.

— Отчего же, — сказал Михаил Никифорович. — Взгляну. И на грузчиков-каратистов взгляну. Вдруг они стали у вас обычаем.

Шубников в недоумении взглянул на Бурлакина.

— Это заблуждение, — быстро сказал Бурлакин. — Это опять же твое заблуждение, Михаил Никифорович. Или инерция мышления…

И, уже закрывая дверь, услышал Михаил Никифорович продолжение его речи:

— Мы не торопим. Но вам нельзя медлить с делами.

Полчаса назад приемный зал Центра проката и коридор служебных помещений были почти пусты и тихи. Сейчас же здесь все забурлило, возможно подтверждая слова Бурлакина о недопустимости медлить с делами. И коридор и приемный зал будто раздвинулись, приподняли потолки, в зале у окон с видами на ресторан «Звездный» Михаил Никифорович углядел теперь и зимний сад с кактусами, агавами, лианами и зарослями юного бамбука, в бассейне тучные китайские золотые рыбы томно проплывали под листами лотоса, синие мухоловки с лиан и бамбуковых палок перепархивали на электрическое табло, поклевывали слова с комплиментами спартаковскому духу. Людей же энергичных, обнадеженных были толпы в коридоре и зале. Сотрудники носились, летали, светились сознанием гражданского облагодетельствования. Один Валентин Федорович Зотов был хмур и строг. Четвериков же издалека кивнул Михаилу Никифоровичу с почтением, как значительному лицу. Может быть, равному с главнокомандующим всех санитарий, гигиен и эпидемий города. Что Михаилу Никифоровичу даже польстило. Подписывались квитанции, соглашения, договоры. Крупных животных особей, предметы и машины, сообщало табло, предлагалось забирать со склада, устроенного на улице Кондратюка. Михаил Никифорович услышал волнующую просьбу командированного из Петропавловского мясокомбината выдать им на воспитание двух или трех брошенных дурной матерью и почти замерзших уссурийских тигрят. Мясокомбинат решил тигрят усыновить. «Я же целый день летел сюда с полуострова! — гремел камчадал. — Мы про вас наслышаны… Хабаровский зоокомбинат нам отказал. А вы все можете!»

В неведении, вырастут ли приемные сыны мясного комбината и что обучатся кушать, вышел Михаил Никифорович на улицу Цандера. Снег падал неспешный, ласковый. Этот чистый, ласковый снег умиротворил Михаила Никифоровича. «А может, они впрямь ищут, страдают, осовестились? — думал Михаил Никифорович. — Я же, выходит, саботажник? Может, и она, Любовь Николаевна, все же именно мучающаяся с нами природа?» Мысли об этом сделали Михаила Никифоровича вовсе благодушным. Они и обнадежили его. Он захотел сесть в троллейбус и поехать на Кашенкин луг. Комната в общежитии была известна. Восемьдесят девятая.