Читать интересную книгу Чернозёмные поля - Евгений Марков

— И откуда это его нелёгкая занесла! — заметил Лука Потапыч, вполне убедившийся доводами мужиков.

— Видишь, не наш! — соображал низенький старичок, пытливо оглядывая одежду замёрзшего.

— Известно, не наш. Портки словно как с полехи. Полехи такие-то носят, — поддерживал сотский.

— А может, саян. Нешто у саянов не такие? — возразили в толпе.

— Может, и саян. Саян тоже обряды имеет, — согласился сотский.

— Гляньте-ка лапоть, ребята! — быстро проговорил ядовитый рыжий мужик. — Нешто это наш лапоть? И лыко не наше, и задник не по-нашему сведён. Это вот с Моздовки приходят или с Старполя, у тех такие-то лапти бывают. — Он проворно ощупывал между тем плотно обвязанные бечёвкою онучи. — Должно, деньги, ваше благородие! — сказал он, не подымаясь с колен, с сметливой улыбкой поглядывая на станового. — Под онучей деньги завязаны. Как будто бумажек сколько-нибудь, а то мелочь. Словно больше пятиалтынных, словно двугривенники.

Мужики с любопытством нагнулись к ногам замёрзшего и щупали онучу.

— И то деньги, — говорили в толпе. — Человек дорожный, нельзя же. Похоже, ассигнации есть.

— Да нешто не слышишь! Известно, ассигнации! А то двугривенники.

— Двугривенники-то слышу, об этом что толковать! — перебил сотский. — Прикажете онучу разрезать, ваше благородие?

— Что тут резать! — с неудовольствием крикнул Лука Потапыч, будто не слыша разговора мужиков. — Может, узел как-нибудь подвернулся, а вам и бог знает что мерещится! Клады нашли! На нём и шапки-то нет, и зипунишка нет. Видать, бродяга форменный. Какие тут деньги искать!

Мужики стихли, и только рыжий мужик с лукавым выражением лица поглядывал на станового, который стал зачем-то рыться в бумагах истрёпанного портфеля.

— А затылок бритый! — объявил рыжий мужик, проводя рукою против волос покойника.

— О? И то бритый! Ишь ты! — вскричали в толпе. — Стало, солдат или арестант.

Становой поспешно нагнулся.

— Где бритый, постой?

— Отросло, ваше благородие, а всё видать, бритый, — с уверенностью показывал рыжий мужик.

— Солдатюга! Беглый, должно, — с некоторым вздохом произнёс Лука Потапыч, нагнувшись близко над затылком замёрзшего.

— Без солдатского обнарядья, известно, беглый, — подтвердил старик из толпы. — Коли б не беглый, царской муниции не стал бы хоронить.

— Ну что ж с ним маяться, ребята! Бери топоры, вырубай его с землёю, коли поднять нельзя! — решительно скомандовал Лука Потапыч. — А то и мы с ним тут в поле помёрзнем; видишь, буря какая! — шутливо прибавил он.

— Бери топоры, ребята! Чего стоишь! — сурово подхватили сотские.

Несколько человек помоложе обступили труп и стали рубить кругом землю.

— Совсем с постелькою поднимем, голубчика! — острил рыжий.

— Понравилась больно. Расставаться не хочет, — смеялся сотский. — Ишь облапил как! Ровно пуховик женин.

— Все, брат, на том пуховике будем. Не миновать! — со вздохом сказал старик. — Ты думаешь, он своей судьбе рад? Да, судьба всякого найдёт, не схоронишься.

Молодые ребята рубили, не поднимая головы, крепкую, как железо, землю. Она брызгала во все стороны сверкающими тяжёлыми осколками.

— Топор не берёт. Лёд-льдом стала, — говорили в толпе, внимательно следившей за работою.

— Где ж взять! Теперь земля как чугун, — объяснил старик, который стоял ближе всех к трупу, опершись головой и обеими руками на длинную палку. — Теперь топор как раз собьёшь. Жало своротишь.

В эту минуту на ручье показались беговые санки в одиночку.

— Это сюды кто-то… Никак барин какой, — сказали в толпе.

— Не видишь, мерин белоногий! — быстро решил рыжий мужик, только мелькнув глазами в сторону ручья. — Это суровцовский барчук. И дуга его полосатая, что с Покровского надысь привёз.

— И то суровцовский. Его и санки. Должно, сам. Мерина-то что-то я не упомню. У него больше гнедые.

— Толкуй, гнедые! — презрительно ответил рыжий. — То у него тройка гнедая, что в Мандровой третьего года сменял. А это у него из Дайменчика приведён стригунком. На Троицу. Тридцать целковых за стригунка барину какому-то отдал. Потому дорогих кровей.

Суровцов подъехал к толпе.

— Здравствуйте, ребята; здравствуйте, Лука Потапыч, — сказал он, слезая. — Подержи-ка, ребята, кто-нибудь лошадку. Сказали мне, замёрзшего нашли, приехал посмотреть. Неизвестно, кто такой?

— Изволите видеть, лица никак не увидишь. А по платью не распознаешь! — объяснил Лука Потапыч, здороваясь с Суровцовым. — Застыл, как камень. Уж вырубать приказал.

— Куда ж это вы его?

— А в избу куда-нибудь. Оттает, тогда и посмотрим. Доктор придёт, следователь. Это уж их дело. Небойсь, дня три будет таять. Раньше не отойдёт.

— Где раньше отойти! — сказали старики. — Тушу свиную на льду палишь, так день на морозе полежит, а дня два оттаивает. А это не с тушей сравнять. Четыре месяца морозило. Когда-то ты теперь мороз из него повыгонишь!

— Как это его раньше не оглядели, не наткнулся никто? — удивился Суровцов.

— Место глухое, кому туда ездить, ваше благородие! — оправдывались старики, глядя в землю.

— Вы верить им не извольте, Анатолий Николаевич! — лукаво усмехнулся становой. — Всё брешут. У них каждый мальчишка давно знал, что на поле замёрзший лежит. А известно, таятся по своей глупости. Думают, самим как бы под вину не подпасть. Вот и молчат. Тот сторонится, другой сторонится. Без меня,мол, найдут. Я ведь, ребята, все ваши тропиночки знаю, меня на мякине не обманете. Стреляный воробей.

— Может, кто и знал, ваше благородие. А только нам о том известно не было, — из приличия говорили мужики, не смотря на станового.

— Толкуй там! Знаю я вас, — крикнул Лука Потапыч. — Давно разнюхали, и кто такой, и шёл откуда, и куда шёл, и зачем шёл. Что сидоровой козой прикидываетесь? Ведь не берут в острог. И брехать даром нечего. Я уж их и не спрашиваю, — продолжал Лука Потапыч, обращаясь исключительно к Суровцову. — Пишу для порядка в протокол, что, мол,по спросе соседних жителей оказался неизвестным. А их уж и не трогаю. Всё равно ничего не добьёшься. Знать, мол, не знаем, ведать не ведаем. Одна песня. Потому народ огрубелый, дикий, ну и боится всего. Да и то сказать, — вдруг смягчился тоном Лука Потапыч, — я их в этом не виню. Ведь коли б изволили знать, что только полиция из них прежде выделывала! Уму непостижимо. Жалости никакой; одно только, чтоб корысть. Ну и настращали народ этими самыми «телами» пуще домового. Забыть-то трудно. Всё старое поминается. Верите ли, Анатолий Николаевич, как я ещё служил в Новопольском уезде, тело тоже на самой большой дороге обыскалось, на шляху. Так что бы вы думали? За четыре версты стали свёртывать, прямо по хлебам. Двенадцать вёрст крюку давали. Накатали по овсам такую дорожку, лучше почтовой. Вот и подите с ними! Потому, всяк себя бережёт. А полиции-то нешто нужен народ? Ей абы своё было, — с укоризной закончил Лука Потапыч, переполненный негодованием на преступные вкусы полиции.

Он смотрел на народ из своего тёплого пушистого воротника слегка сконфуженными калмыцкими глазками, состроив губами совершенно невинную и даже умильную улыбку; с такою точно улыбкою лисица крыловской басни объясняла льву пляску рыб на горячей сковородке. Народ тоже молча смотрел на Луку Потапыча, и многие глаза тоже слегка улыбались такою же выразительною, только несколько иною улыбкою.

— Экая эта полиция бедовая! — улыбнулся, не выдержав, Суровцов. с удовольствием художника созерцая эту красноречивую мимическую сцену..

Между тем ребята подрубились довольно глубоко под труп. так что он казался теперь лежащим на каменном пьедестале. Стали подбивать под него ломы, и наконец отвалили всю глыбу.

— Подымай теперь, ребята, давай рочаги! Неси к саням! — командовал Лука Потапыч.

Замёрзшего человека, приросшего к пьедесталу, подняли вверх. Суровцову, глядя на него, вспомнилось мраморное пресс-папье, в котором доска и фигура на ней были вырезаны из одного куска мрамора. Это ужасающее пресс-папье восемь человек подняли и понесли к саням.

— А за голову всё держится: видно, холодно! — пошутил кто-то, когда эта странная коленопреклонённая фигура закачалась на плечах ребят.

Но никто не поддержал шутки. С сдавленным сердцем следили все глазами за этим последним шествием человека, обратившегося в каменную статую. Суровцову сделалось тяжко и гадко на душе. Он сел в санки и тихо поехал прочь.

— Куда везти, ваше благородие? — спрашивал сотский, косясь на Никиту Данилыча, который стоял подле в томительном ожидании.

— А вон в тот хуторок! Пасека это, что ли? — равнодушным голосом отвечал Лука Потапыч, словно не замечая Никиты. — Тело как раз напротив найдено. Куда ж больше?

— Лука Потапыч, помилосердствуйте! — повалился в ноги старик.