Набоков планировал совершить очередное литературное турне во Францию и Бельгию и не оставлял надежду, что сможет совместить с ним окончательный отъезд из Берлина. Намеченное на конец декабря, турне было отложено французской стороной всего за две недели до начала. К этому времени он закончил чистовик первой главы «Дара», фрагменты которой собирался читать на русских литературных вечерах. На этот раз он кое-что подготовил и для французских слушателей: эссе о Пушкине, столетие смерти которого отмечалось в январе 1937 года. Светозарное размышление об искусности жизни, этот, по выражению Набокова, «фейерверк праздничных мыслей на бархатном фоне Пушкина», предвосхищает настроение пятой главы «Дара», в конце которой Набоков также воздаст должное Пушкину69. Никакие попытки Геббельса нацифицировать культуру не могли подорвать веру Набокова в глубинное и подлинно художественное начало, таящееся в жизни, которое неподвластно той зловещей пародии, которая разыгрывается вокруг. 28 января 1937 года он уехал из Берлина в Брюссель, Париж и Лондон, где должен был выступать по-русски, по-французски и по-английски, — уехал в поисках будущего для своей семьи, надеясь, что три языка, знание которых он привез из России, помогут ему где-нибудь обрести пристанище70. На землю Германии он больше не ступит никогда.
ГЛАВА 19
В пути: Франция, 1937
I
Набоков приехал в Бельгию 19 января и провел три дня у своих друзей — Зинаиды Шаховской и ее мужа, Святослава Малевского-Малевича. Он повидался с братом Кириллом, чья беспечность, как всегда, пробудила в нем отцовский инстинкт, и наказал Малевским-Малевичам и кузену Сергею присматривать за ним. Вечером 21 января Набоков читал эссе о Пушкине в Брюссельском дворце искусств, а на следующий день выехал в Париж, где у него также были запланированы выступления1.
Набоков собирался обосноваться с семьей во Франции или — если получится — в Англии или Америке и хотел, чтобы Вера присоединилась к нему, когда будет знать, куда именно ехать, и разделается с бесконечными формальностями, связанными с отъездом из Германии2. Еще в 1930 году он думал о переезде в Париж, и сейчас, как и раньше, Франция во многих отношениях представлялась наиболее естественным выбором. Там жили четыреста тысяч русских эмигрантов, все основные газеты и журналы эмиграции были прочно связаны с Парижем. У Набокова уже установились прекрасные отношения с эмигрантской общиной, и, приехав в Париж, он, как обычно, остановился у Фондаминского — в «nervus rerum[138] парижской эмиграции»3.
С другой стороны, во Франции Набоков не мог получить разрешения на работу4, даже на получение удостоверения личности — carte d'identité — ушло бы больше года, а шансы прокормить семью одними публикациями в русских изданиях были равны нулю. Хотя Набоков превосходно знал французский язык, в английском он чувствовал себя много свободнее и увереннее. Его единственными сочинениями на французском языке были мемуарная «Мадемуазель О» и эссе о Пушкине, тогда как он уже перевел на английский «Отчаяние», написал по-английски ряд автобиографических очерков и имел литературного агента в Нью-Йорке. Выступления и поиски работы в Лондоне были запланированы на февраль.
24 января Ходасевич открыл вечер Сирина — один из серии литературных вечеров, организованных Фондаминским, — в зале на рю Лас-Кас. Собравшиеся здесь многочисленные поклонники сиринского таланта услышали два отрывка из не оконченного еще романа «Дар», один из которых представлял собой пародийное описание эмигрантского литературного вечера5. Продолжавшееся больше часа чтение было, по словам Алданова, «сплошным беспрерывным потоком самых неожиданных формальных, стилистических, психологических, художественных находок»6. Соперникам нелегко было перенести блеск набоковского таланта. По окончании вечера Бунин, который, как говорили, впадал в приступы зависти при одном упоминании имени Набокова, пригласил Сирина на чай. На этот раз Бунин сказал своему младшему собрату, что считает его лучшим произведением «Университетскую поэму», надеясь таким образом задеть его7. Бунин, блестящий рассказчик, поведал также, как после отъезда из Берлина его задержало гестапо: его допросили, обыскали в надежде найти драгоценности, раздели догола и снова обыскали. Нобелевского лауреата заставили проглотить большую дозу касторового масла, посадили на ведро и затем, когда слабительное возымело действие, его, голого, еще раз обыскал гестаповец, собственноручно его подтиравший8.
Чтение стало событием не только литературным. Среди слушателей была некая Вера Кокошкина с дочерью, Ириной Гуаданини, которой тогда шел тридцать второй год. Еще на предыдущем выступлении Набокова в Париже, в феврале 1936 года, Вера Кокошкина, зная, что Ирине очень нравится Сирин, подошла к нему, осыпала его комплиментами и пригласила на чашку чая. Он принял приглашение, и его позабавило, что мадам Кокошкина играла роль сводни при своей дочери. На этот раз она снова захватила инициативу и пригласила Набокова на обед с Фондаминским и Зензиновым9.
Замысел ее удался. Ирина, привлекательная, кокетливая блондинка с поразительно правильными, классическими чертами лица, была хорошо образованной, наблюдательной, игриво-иронической женщиной, легко запоминавшей стихи. Скоро они с Набоковым стали появляться вместе в кафе и кинематографе, а к февралю их роман был в полном разгаре10.
В Петербурге Иринино семейство принадлежало к тем же кругам, что и Набоковы11. Брат ее отчима, Федор Кокошкин, как и отец Набокова, был одним из руководителей кадетской партии. Большевики арестовали его в петроградском доме той самой графини Паниной, у которой жил в Крыму В.Д. Набоков после своего освобождения из-под стражи. Убийство Кокошкина вместе с Андреем Шингаревым в январе 1918 года прямо в больнице, где они находились на лечении, потрясло всю либеральную Россию: эта расправа, немыслимая до революции, наглядно продемонстрировала либералам и тем левым, которые не принадлежали к большевистской партии, политический стиль Ленина и Троцкого. Даже юный Владимир Набоков обратил внимание на это событие и в годовщину гибели Кокошкина и Шингарева посвятил им стихотворение.
В Бельгии Ирина познакомилась с каким-то русским эмигрантом, приехавшим в отпуск из Конго, и вышла за него замуж. Брак был коротким. Мать, беспокоясь о ее здоровье, запретила ей ехать с мужем в Африку, и она развелась с ним, вновь взяла свою девичью фамилию и уехала с матерью в Париж. Хотя после Второй мировой войны она работала на радио «Свобода», а в шестидесятые годы выпустила небольшой сборник стихов, в тридцатые годы ей приходилось довольствоваться той работой, которую она могла найти. Она любила животных и зарабатывала на жизнь стрижкой пуделей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});