Читать интересную книгу Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Предателей к стенке! — крикнул ротмистр. Но через минуту он сказал: Если вы вернете письмо, все будет прощено и забыто.

— Выгони его вон, папа! — закричала Виолета.

Ротмистр выпустил лакея и мрачно произнес:

— Можете вы еще что-нибудь сказать в свое оправдание? Иначе вы уволены!

Виолета вздрогнула. Она знала: стоит только Губерту открыть рот, стоит только рассказать кое-что отцу — и все пропало. И все же она рискнула, смутно чувствуя, что Губерт говорить не будет, что он вовсе не заинтересован в выдаче ее секретов отцу.

И Виолета оказалась права.

— Значит, я уволен без предупреждения, — только и сказал Губерт.

В последний раз окинул он взглядом столовую. Положил на буфет салфетку, которую во время всей этой перепалки держал под мышкой. Открыл сковородку. Холодно спросил:

— Яичницу подогреть?

Ответа не последовало.

Редер пошел к дверям, отвесил легкий поклон, сказал с невозмутимым спокойствием:

— Приятной поездки, господин ротмистр!

Он вышел. На Виолету он не оглянулся.

Ротмистр продолжал задумчиво жевать, гнев не лишил его аппетита, даже усилил. Рассеянно взглянул он на дочь. Затем выпил две рюмки коньяка и направился к машине. Он только сказал:

— Итак, в Остаде, Фингер, — и снова погрузился в молчание.

У ротмистра, по складу его характера, за периодом деятельности неизбежно следовал период раздумья о содеянном. Ротмистр выгнал лакея, теперь он начал раздумывать о том, почему он, собственно, его выгнал. Не так уж легко было уяснить себе это. Теперь, задним числом, многое из того, что было ему понятно в минуту гнева, казалось непонятным. Разве этот субъект надерзил ему? Да, конечно, надерзил, ротмистр прекрасно это помнит. Но чем именно? Что он, собственно, сказал?

Виолета молча сидела возле отца. Она остерегалась прерывать его раздумье одним из тех наивных девических замечаний, которые у нее обычно были наготове для него и всегда приводили его в наилучшее расположение духа. Дети знают недостатки своих родителей лучше, чем родители недостатки своих детей. Дети смотрят на родителей безжалостно ясным взглядом — ни любовь, ни симпатия не ослепляют их в ту пору, когда они делают свои первые открытия в новом для них мире. Виолета видела, что отец думает о ней. Всякая попытка отвлечь его внимание только насторожит его. Надо выждать, пока он начнет говорить, спрашивать. Папа — из тех людей, которые незаметно перескакивают с вопроса на вопрос и вскоре совершенно теряют из виду свою первоначальную цель.

Перед поездкой Виолета сделала нечто недозволенное, это пришло ей в голову, когда она увидела, что отец пропустил две рюмки коньяку. Вчера, у дяди, она выпила много ликеру, она даже не знала сколько, отец тоже не имел об этом понятия. От ликера ей стало хорошо, он придал ей храбрости, иначе она ни за что не отважилась бы вступить в спор с матерью. Он привел ее в хорошее, задорное настроение. Когда отец встал из-за стола, чтобы надеть пальто, Виолета, осторожно косясь на дверь, быстро плеснула коньяку в рюмку отца. Наполнив рюмку, она опорожнила ее не отрываясь. И почти не думая о том, что делает, выпила, как отец, вторую вслед за первой.

Приятно сидеть, забившись в угол автомобиля. Она тепло укрыта, мимо окон медленно скользит ландшафт — бесконечные пустынные пашни или смутные силуэты людей, идущих за плугом; вверх, к небу, уходят картофельные поля с мокрой, жухлой, увядшей ботвой; длинные ряды крестьян, копающих картофель, ползают на коленях с трехзубыми мотыжками в руках; на минуту они поднимают голову и смотрят вслед быстро проносящейся машине. А дальше — почти неоглядные леса; деревья подступают так близко к дороге, что порою ветви их с шумом задевают за стекло машины. Испуганно откидываешься назад, смеешься своему испугу и смотришь на стекло, обрызганное бесчисленными водяными каплями, которыми обдала его ветка и которые так быстро осушает встречный ветер.

Проселочные дороги, эти размытые дождем, изъезженные тяжелыми возами, захолустные дороги, по которым приходилось ехать из Нейлоэ в Остаде, были из рук вон плохи, мощная машина не могла здесь показать себя. Шофер Фингер осторожно, со скоростью не больше тридцати километров в час, вел ее по ухабам и лужам, которыми так богаты эти образчики сельского дорожного строительства. Но, несмотря на медленный темп, это глухое гудение мотора, это эластичное покачивание машины, это плавное движение — все вливало в Виолету чувство спокойной радостной силы. Казалось, мотор отдает ей часть своей неиспользованной энергии. Это чувство еще усиливалось благодаря алкоголю, который медленно разливался теплом по отдыхающему телу, а затем рождал в мозгу целую вереницу образов; едва возникнув, они таяли и все же оставляли радостный след в душе.

Молодой организм жадно впитывал в себя яд. Вкус и обоняние противились запаху алкоголя; быстро глотая его, она дрожала всем телом, но что не нравилось небу, сулило тем больше удовольствия какому-то другому органу, не то мозгу, не то еще более таинственному центру, который часто против нашей воли решает, что любить и что ненавидеть. Теперь Вайо хотелось бы молча ехать рядом с отцом до самого Остаде, до «него», хотя она уже и не боялась неизбежного объяснения. Мчаться вдаль было невыразимым блаженством: она всей душой отдыхала!

Но объяснение, конечно, началось; как раз в ту минуту, когда Виолета отдалась особенно приятным мыслям о свидании со своим Фрицем, ротмистр поднял голову и спросил довольно угрюмо:

— Откуда ты, собственно, знаешь этого лейтенанта?

— Но, папа, — с упреком воскликнула Виолета, — его же знают все!

— Все! Я его не знаю! — с раздражением ответил ротмистр.

— Но, папа, ведь ты еще вчера вечером так его хвалил!

— Ну да! — Ротмистр несколько опешил. — Но я с ним не знаком — в обычном смысле этого слова. Он даже мне не представлен. Я не знаю, как его зовут…

— Я тоже не знаю, папа!

— Что? Чепуха! Не лги, Виолета!

— Но право же, папа! Честное слово! Во всей округе его называют лейтенант Фриц. Ведь так тебе сказал и лесничий.

— Мне ты ничего об этом не рассказывала! Ты что-то от меня скрываешь, Виолета!

— Да нет же, папа! Я говорю тебе все!

— Но не о путче и не о лейтенанте!

— Ты же был в отъезде, папа!

— А разве он не приезжал еще раньше?

— Нет, папа! Только в последние недели.

— Значит, не он был тот человек, который ночью шел с тобой и Губертом по двору?

— Да это же был лесничий Книбуш, папа! Я уже сто раз говорила.

— Значит, мама была к тебе несправедлива?

— Конечно, папа!

— Я всегда ей это говорил!

Ротмистр снова погружается в молчание. Но это уж не то угрюмое молчание. Господину фон Праквицу кажется, что он очень удовлетворительно выяснил дело. Но больше всего он доволен тем, что снова прав перед женой! Чувствуя себя виноватым — сегодня в особенности, — он испытывает потребность вновь и вновь доказывать себе собственную правоту. Единственное, что еще смущает его, это мысль, что Виолета собиралась за его спиной отослать письмо, в котором предостерегала лейтенанта. Это доказывает, что она либо не доверяет отцу, либо находится с лейтенантом в каких-то таинственных отношениях.

Вдруг его точно варом обдает мысль, что Виолета ему налгала! Ведь когда она увидела лейтенанта возле склада с оружием, оба они вели себя так, будто друг друга не знают. Больше того, лейтенант был прямо-таки невежлив по отношению к Виолете. И все же Вайо написала ему письмо! Значит, они хотели обмануть отца. Или же они в самом деле познакомились позднее почему же тогда Вайо не предупредила его насчет лесничего?

Для ротмистра это неимоверно сложный вопрос, неразрешимая загадка, ему приходится напряженно размышлять, хитрить, чтобы во всем разобраться.

— Послушай, Вайо, — говорит он, недовольно насупившись.

— Да, папа? — Она сама готовность.

— Когда мы встретили лейтенанта возле склада с оружием, ты уже была с ним знакома?

— Конечно нет, папа, иначе бы он так не обращался со мной!

Но Виолета чует опасность, ей не хочется, чтобы отец слишком долго задерживался на этой мысли. И она переходит в наступление.

— Послушай, папа, — говорит она задорно. — Я думаю, ты, как мама, воображаешь, будто у меня любовные истории.

— Да что ты! — поспешно отвечает ротмистр. Волшебные слова "как мама" тотчас же вызывают в нем отпор. Но, подумав, он подозрительно спрашивает:

— Что ты называешь любовными историями, Виолета?

— Ну, лапаться и все такое, папа, — говорит Виолета с той девической строптивостью, которая кажется ей уместной в данном случае.

— "Лапаться" — какой ужас! — возмущается ротмистр. — От кого ты это слышала?

— От горничных, папа. Ведь все так говорят!

— Наши горничные? Армгард? Лотта?