Тем временем Гиммер успевал соображать, что их воззвание приняли, понесли печатать, так и не усмотрев, не потребовав, чтоб яснее сказать о взятии власти. И – хорошо. Это сейчас лучше всего оставить недомолвкой.
А Шляпников настаивал не откладывать и вот сейчас же вводить в Исполнительный Комитет поимённо представителей от партий. От большевиков вот он уже сейчас диктует: Молотов, Шутко…
Другие завозражали: дайте же подумать! Ещё же будут назначать меньшевики, эсеры, Бунд…
Нет, не довели обсуждения, нет сил, бросили на завтра.
А вот что срочно, надо было вот что: назначить районных комиссаров, чтоб они с утра… Стали называть кандидатуры комиссаров. На Выборгскую сторону сам вызвался Шляпников, на Петербургскую придумали – назначить, он там живёт, Пешехонова, хотя он задевался куда-то. Но на все районы тоже не хватило памяти, фантазии, сил, языков. Запнулись. А что ж, принимать царское деление полицейских участков? Ну и не менять же впопыхах.
А Шляпников гнул: немедленное вооружение рабочих Петрограда.
Заспорили: рабочая милиция при заводах? порайонные сборы вооружённых рабочих?
Всё же Шляпников добился: вооружить – десятую часть рабочих. И поручили – ему.
Ещё решили: Соколова и ещё кого-нибудь командировать в Военную комиссию для наблюдения за её действиями, поскольку она подчинялась теперь родзянковскому комитету.
Пока обсуждали, спорили, – а со всех концов зала к их ложе стали собираться фигуры – растяпистые, сонные солдатские образины: о чём тут гуторят?
При них и не поговоришь. Ну, всё равно кончать.
Так в этом знаменитом зале свет люстр перешёл в тёмную погружённость, прения – в журналистскую ложу, хоры публики – в арестантские камеры, самоуверенные дневные думцы – в ночных солдатских призраков.
Кто уходил. А Гиммер кинул свою тяжёлую ватную шубу на пол ложи Государственного Совета – и лёг там.
Председатель же того Государственного Совета сидел, арестованный, через коридор – в министерском павильоне.
Темно и тихо стало в думском зале с пяти часов утра.
Но вот-вот должен был забелеть стеклянный его потолок.
Обвалившийся ровно десять лет назад.
169
Тупоносая шестиэтажная с закруглённой крышей «Астория», часть окон светится, как она видна мимо памятника Николаю I вдоль Вознесенского проспекта, близко упёртого в башню Адмиралтейства.
Ночь, редкие фонари.
В полутьме на площади почти никого. Только кучки совещаются.
Ближе.
Кучки солдат толкуют между собою, с оглядкой, с пооглядкой на «Асторию».
Видно, что сброд, не из одной части. У кого винтовки, у кого палки.
И матросов с пяток.
Закинулись на гостиницу. Где окна светятся в рядах, где темны. Нижние витринные – все темны.
Ещё оглядка.
= Пустая полутёмная площадь. Только настороженные кучки солдат против обоих фасадов «Астории».
А вот, ты нам и нужна!
И – сигнал! махнули!
резкий свист двупалый!
и – кинулись с обеих сторон угла!
кто откуда, все с винтовками, с палками, с ломами!
А широкие, более двух ростов человеческих, сверху полукруглые окна-не окна, двери-не двери, – а стёкла цельные, а за ими видно плохо, без света: что там?
А ну, как ты колешься? – тычком приклада!
Брень!
И разбилось и не разбилось, тёмная рваная дыра – а всё стекло сразу не подалось. Не как стекло бьётся, скорей как фанера.
Так по другому месту!
Брень! Брянь!
Так по третьему! – в несколько рук.
Так и рвёт дырами, ни прохода, ни проёма, гляди обрежешься.
Сгрудились у такого окна, бьют чем попадя.
А коли винтовку безо штыка обернуть, за дуло перехватить – то далеко вверх достаёт приклад, и там садит. Такая ж дыра!
А кто-то и пульнул вверх!
Выстрел.
Да дырка мала, Выстрел для забавы больше.
А там – тьма.
Кто пролез – тащат изо тьмы чего-то, тащат сюда наружу – тяжёлое.
Здоровая кадка с деревком диковинным!.
Сломали ему стволок о зазубры стекла, – да и кинули кадку на мостовую, боле насмех.
Делов! Неча тут и шарить.
Кто поумней – налево, налево побежали, мимо ещё одного окна разбитого, мимо ещё разбитого, перепрыгивая ещё через кадки с цветами тоже, но помене, выброшенные, не добычливо, а помни нас, побывали! – дале, дале!
Спешит солдатня навыпередки, тут може на всех хватит, а може не на всех, переднему сподручней захватывать!
Дверь!! вот она, не спутаешь, тут главные ходють!
Заперта.
Сгрудились, самим же доступа нет.
Бей её! прикладами! палками! матросики!
Дзень! тресь!
Шибки малы, не пролезешь.
А прикладами сюда, рассаживай! Пошла, пошла!
Тресь! крах!
Уж видит око ихнее благоденствие, там свет, да рука неймёт – ещё одна дверь, запертая!
= Но внутрях бежит генерал, руками машет!
У генерала по чёрному околышу фуражки – золотыми буквами: «Астория»!
Сейчас мол, сейчас открою, только не бейте, ради Бога!
– А чего запираешься?
– А чего тут позапирались, падаль такая?!
Дверь – на одну половинку открыл. В проходе чуть не подавились, друг друга отталкивая, кто раньше:
– А кто тут живёт такой?
– Кто тут живёт? Ахвицера?
Светло тут!
Генерал – руки распялил перед лестницей, задыхается:
– Господа офицеры проживают. И вообще
господа всякие. Одумайтесь, господа солдаты! –
ведь спят оне. Приходите утром.
– Ха-га-га-а!… Ха-га-га-а!… Утром?!
– А мы из постелек повытаскиваем! Пошшупаем
нежно тельце!
– Там и барышни, надоть, с ими?
Да кинулись – а навстречу такая ж лава! другие солдаты!
и тоже-ть с матросами! и тоже-ть с оружием! и лихо на нас!
Ну, сейчас сполосуемся! Вся лава и стала.
И та, встречная, стала.
Один наш винтовку замахнул – и там замахнул, сходный.
Догадались!!
– Эт зеркало во всю стену, не робь!
Зароготали.
– Ну, живут!
= А матросики, самые быстрые, прежде всех догадались, и уже по лестнице вверх, взмётом!
вверх! вверх туда, где уметнулся кабыть в офицерской форме.
– Бе-е-ей! Бе-ей, погоны золотые!!
И солдаты наверх гурьбой. Туда! Шесть етажей, есть где разгульнуться!
= А самые-то сметливые – тут, внизу, приступили к этому слуге:
– А вино – где у вас? Вино, вино показывай!
*****
ОТВЯЖИСЬ, ХУДАЯ ЖИСЬ! ПРИВЯЖИСЬ, ХОРО-О-ШАЯ!
*****
170
– Ваше Императорское Высочество! Ваше Императорское Высочество, проснитесь!
Голос был такой ласковый, такой прислужно-домашний, – он почти не будил, а сам входил как часть сна. Но тёплой хрипловатостью он повторялся, повторялся – и наконец заставил проснуться.
Это старый седой зимнедворецкий камер-лакей, с пышными струистыми бакенбардами, давно уже не избалованный, чтобы кто-то из царской семьи тут ночевал, вместо радости покоить сон высокого гостя решился войти в комнату и наклониться над постелью:
– Ваше Императорское Высочество! Во дворце становится опасно. После того как ушли войска, уже несколько раз в разные двери ломились какие-то банды. Держат только замки. Какие ж у нас есть силы отбиться?
Холодное и мерзкое пробуждение вошло в Михаила. Вот этого он не ожидал! – чтоб на дворец посягнули какие-то банды? Какие же банды могли быть в столице?
– Откуда банды?
– Бог их знает, откуда, – сокрушался камер-лакей. – Соберутся по нескольку и дикуют. Есть и солдаты. И всякая чернь. Небось, знают, сколько сокровищ у нас тут. Какие погреба.
Вполне уже проснувшись, вытянутый на спине, Михаил лежал среди атласа, в алькове. Между раздвинутыми занавесями смутно была видна крупная голова камер-лакея – там, позади него, какой-то малый свет на столе, свеча, он не посмел зажечь лампы.
Но почему ж Михаил, едва ото сна, должен был сообразить, что им делать с дверьми и как защищаться? Такая охрана должна быть кем-то предусмотрена, а что ж генерал Комаров?
– О Боже, Ваше Императорское Высочество! – всё тем же тёплым, глухо-домашним голосом няни квохтал камер-лакей, которого Михаил помнил с детства, он и в гатчинском дворце бывал одно время, и в Аничковом, вот только забыл, как звать. – Не извольте подумать, что я обременяю вас этой заботой. Я взял на себя дерзость прервать ваш сон лишь в тревоге о вашей безопасности. Ведь у нас нет вооружённой охраны, мы все старики. Этой ночью ворвались в Мариинский дворец – кто ж помешает им ворваться к нам? Они может уже и ворвались бы, да думают – здесь засели войска.
Михаил живо повернулся:
– В Мариинский? Когда же?