собой, Шпицци продолжал говорить. Он докладывал теперь о шагах, предпринятых в Лондоне, разумеется с разрешения посла.
Но тут он просчитался, и чаша весов, так долго колебавшаяся, теперь окончательно опустилась в сторону Визенера. Шпицци не помогло даже то, что он старался умалить значение слов «с разрешения посла» и дал понять, что он обратился к послу, а не к Гейдебрегу исключительно потому, что последний отсутствовал. Не помогло ему и то, что в Лондоне он, бесспорно, достиг успеха. Если бы он одержал его с согласия Гейдебрега, он, может быть, выбил бы из седла Визенера, но раз он не ждал, раз он предпринял столь важные шаги без разрешения национал-социалистской партии, то это уже так называемая провокация и господин фон Герке – человек конченый.
Гейдебрег, пока все это разыгрывалось в его черепной коробке, продолжал почти недвижимо сидеть на хрупком кресле отеля «Ватто», обитом голубым бархатом, у ног фюрера, положив огромные руки на колени, в позе, напоминающей статуи египетских фараонов. Когда Шпицци кончил, Гейдебрег медленно поднял веки и, уставившись белесыми глазами на своего гостя, сказал:
– Благодарю вас за доклад. В вашем проекте есть много хорошего. Похвальна и боевая готовность, с которой вы немедленно взялись за его выполнение.
Голос Гейдебрега звучал, как всегда, бесцветно. Даже наивысшее одобрение Бегемот вряд ли выразил бы другими словами. Однако Шпицци с присущим ему крайне обостренным чутьем понял, что Гейдебрег, говоря «боевая готовность», подразумевает «провокация». Но на его сияющей физиономии так же трудно было бы прочесть злобу, вызванную предубеждением Бегемота, как на неподвижной физиономии Гейдебрега – окончательный приговор Вальтеру Герке.
Но как только Гейдебрег остался один, на его каменном лице появилась улыбка. Для него деятельность, развернутая Герке в его отсутствие, была весьма кстати. Партия будет довольна тем, что этот субъект сделал в Лондоне, да и для самого Гейдебрега это неплохо. Он знал теперь, на кого возложить интересное задание, привезенное им из Берлина.
Там намеревались повести лобовую атаку на иностранную прессу. В связи с предстоящим съездом национал-социалистской партии в высоких сферах было решено заклеймить перед всем миром лживость этой прессы и в первую очередь разоблачить многочисленные сообщения о варварстве и внутренней слабости режима как гнусную ложь, как страшные сказки, небылицы. Но к сожалению, эти известия, если не смотреть на них глазами национал-социалиста, в большинстве случаев соответствовали действительности. Поэтому нужно было, чтобы в так называемых солидных органах появились сообщения, которые можно было бы потом опровергнуть с доказательствами в руках, показать, что они насквозь лживы; а затем уже, исходя из этого, с возмущением разоблачать лживость всей заграничной прессы. Изобрести такие известия о событиях, которые казались правдоподобными, но на самом деле не имели места, и подсунуть их крупнейшим западноевропейским газетам было одной из задач, возложенных на Гейдебрега в Берлине.
Задача, что и говорить, деликатная. Чтобы поместить в прессе такие сообщения, надо было иметь связи, личные знакомства и большой такт. Но с другой стороны, это была и благодарная задача, и того, кто ее разрешит, ждали лавры. После того как Визенеру не повезло в деле с «ПН», Гейдебрег подумывал доверить это задание господину фон Герке. Но теперь этот фон Герке самовольно взял в свои руки другую благодарную миссию. Поэтому для равновесия следовало, пожалуй, возложить на беднягу Визенера, которого он, Гейдебрег, достаточно покарал своим продолжительным молчанием за провал дела с «ПН», новое, сулящее успех задание.
Он позвонил Визенеру.
9
Проигранная партия
Господин Перейро с сожалением узнал, что мадам де Шасефьер возобновила свои отношения с Визенером и тем самым дала новую пищу для злословия людям, прозвавшим ее «нацистской богоматерью». Он слышал о событиях в «ПН», смерть Анны его потрясла и ожесточила. Он рассказал о ней Леа и намекнул, что за всеми этими событиями кроются происки нацистов. Он был человек тактичный и воздержался от всяких комментариев, от всякого намека на Визенера.
Леа вежливо слушала, стараясь не проявлять большого интереса; и все же ее матовое лицо чуть покраснело под слоем румян и пудры. «Никаких новостей из Африки, – думала она, – большая охота, ягненок бедняка». И тут же решила: «Это у меня навязчивая идея, он, разумеется, ни о чем понятия не имел… Конечно, он все знал, этот низкий лжец, негодяй, нацист, с головы до ног нацист… Я люблю его, и что мне до всего этого… Теперь конец, теперь я с ним покончу, раз навсегда, теперь я сожгу все мосты».
– Приведите ко мне как-нибудь вашего Зеппа Траутвейна, мой милый Перейро, – любезно сказала она вскользь. – Мне хотелось бы ему помочь. У меня есть идея: устроить нечто вроде концерта. Надо бы пригласить несколько влиятельных людей, критиков, сотрудников радио. Это будет большой поддержкой для эмигрантов.
– Это было бы замечательно, – с неподдельно искренней радостью ответил Перейро. Он, разумеется, знал, что означает предложение Леа: в доме, где выступает Зепп Траутвейн, должностные лица «третьей империи» бывать не смогут. – Господин Траутвейн, – продолжал он, – человек с причудами, но, если его уговорить, он согласится участвовать в концерте. Это была бы и для него поддержка, и для нас всех – радость и выигрыш.
Радость и выигрыш, подумала Леа, когда Перейро ушел. Вероятно, это относится не только к Зеппу Траутвейну; Перейро хочет этим сказать, что, если она, Леа, перестанет принимать у себя нацистов, это будет счастьем для нее самой. «Радость и выигрыш». Выигрыш? Возможно. Радость? Нет, только не радость. Она с беспощадной ясностью предвидит, что до конца дней своих будет жестоко тосковать по Эриху. Уже сейчас она чувствует великий холод, который обступит ее, когда за Эрихом в последний раз захлопнется дверь.
Но разве она уже сожгла мосты? Нет, у нее еще есть время, она может идти на попятный. Она может заболеть, внезапно уехать, отложить на неопределенный срок и еще раз отложить приглашение господина Траутвейна, пока Перейро не откажется от этого плана. И даже если она порвет с Эрихом, пристало ли ей, словно какой-нибудь кинозвезде, демонстрировать это перед всем миром? Разве нельзя объясниться с ним с глазу на глаз? Если она решила дать ему отставку, разве нельзя сделать это без свидетелей? Втайне она подумала, не выражая этой мысли словами: «И оставить за собой право вернуться к изменившемуся Эриху?» И где-то, еще глубже возникло чувство: о, как чудесно было бы такое примирение.
Но нет. Это не жизнь – вечно метаться между тем, что ты делаешь, и тем, что должна делать. Не будет она чинить полусожженные