Читать интересную книгу Хмель - Алексей Черкасов

Старик Варфоломеюшка с перепугу затянул:

– Господи! Не сокрой лица твоего от мя. В день и час бедствия да преклони ко мне ухо твое; в день, когда призываю тя, господи!

Тимофей вынул шашку, оглянулся на него, узнал:

– А, Варфоломеюшка! Псалмы петь ты горазд. С отцом моим состязались, помню. Это из сто второго псалома? Ты прочитай-ка седьмой стих…

Варфоломеюшка узрился на еретика – и бороду кверху, как метлу из поскони.

– Не помнишь седьмой?

– Изыди, сатано!

– Совсем, совсем старик стал, Варфоломеюшка! И седьмой стих забыл! – потешался Тимофей, глядя на шашку в застывших потеках волчьей крови: надо сейчас же почистить.

– «Подсечено, яко трава, и иссохло сердце мое…» – затянул вдруг Варфоломеюшка.

– Не, это пятый стих; – перебил Тимофей.

– Все перепутал, старик! – ожил кто-то из мужиков. Варфоломеюшка, напрягаясь, снова затянул:

– «От гласа стенания моего…»

– Это шестой! – вновь перебил Тимофей.

– Ну, комиссар! Вот так комиссар! Всех духовников за пояс заткнет. Эх ты, Варфоломеюшка!

Но тот не сдавался:

– «Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как сова на развалинах…»

Грохнул хохот – густой, мужичий.

– В самую точку врезал!

– Ну Тимоха! Вот так Тимоха! Не зря тебя отец в духовники прочил. Истый духовник!

– Варфоломеюшка, пропал ты зазря, пропал! Как тот пеликан али сова на развалинах.

– Ха-ха-ха! Истая сова!

– Еретики, собаки! – отпыхивался Варфоломеюшка. Тимофей сел на лавку, стащил валенок с ноги, отрезал от портянки кусок и стал чистить шашку.

– Видать, ты их много порубил, волков-то? – заговорил хитрый Лалетин.

– Порядком.

– Волчья нопе пропасть! – сказал второй мужик.

– Дозволь спросить, Тимофей Прокопьевич, – подступил третий, с черной окладистой бородой. – Дозволь узнать: как там новая власть в Петрограде кумекает насчет мужиков? К примеру, хлеб. Допрежь власть была, как ее…

– Керенская, – подсказал хитрый Лалетин.

– Вот, вот она самая. При том Керенском… как бы ловчее сморозить…

– Дых в горле не перехватывали, – снова дополнил Лалетин.

– А теперь што происходит? – продолжал чернобородый. – Режут мужика под щетку. Как жить далее? Пухнуть?

Притихли. Торчат бороды. Ждут. Комиссар не торопится, и глаз у него усиленно подмигивает. В железной трубе с тремя коленами, местами прожженными, змеится огонь. И сама печка, растопырка на кирпичах, топится с подвыванием.

– Дых в горле не перехватывали. Это верно. Не такое время было, – согласился Тимофей. – Ну, а вы знаете, как теперь живут рабочие? По осьмушке на сутки, и та с охвостьями.

Мужики не сдаются. Какое им дело до города?

И продразверстку они категорически отказываются выполнить. Как не по закону, не по совести. Такого, дескать, не было и при царском прижиме.

– Чистая грабиловка!

Тимофей, измотанный в схватке с волками, уставший от постоянного недоедания и сна урывками, взорвался:

– Грабиловка? Вся Россия голодает, а для вас грабиловка? Сам Ленин, вождь мировой революции, сидит на четвертушке, а для вас грабиловка, бороды?! – И, круто повернувшись к Головне, люто приказал: – Сейчас же запрягайте и мчитесь в Курагино. Там председатель УЧК. Пусть немедленно явится: здесь у вас пахнет порохом!

– Только спичку поднеси, – поддакнул Головня.

– Аркадий, позови приискового комиссара Гончарова с его дружинниками! А сам найди лошадей, да настоящих! У кого возьмете лошадей?

– У миллионщика Юскова, конечно, полная конюшня.

– Давайте! И чтоб через полчаса выехали. Живо! Аркадий Зырян – один шаг, и за дверью!

Мужики задвигались, заговорили было, что и хлеба у них нет, давно сожрали, и то и се, но Тимофей не слушал. Достал из саквояжа офицерскую сумку, сел к столу и что-то долго писал карандашом.

По вызову явился комиссар прииска Благодатного Гончаров, а с ним трое вооруженных дружинников приискателей.

Тимофей сложил бумажку, передал Головне и еще раз наказал, чтоб выехали немедленно и утром были здесь с председателем УЧК. Не знали мужики, что Тимофей Прокопьевич вызывал отряд чекистов вовсе не для того, чтобы вытряхнуть из них продразверстку. Дело было не в мужиках, а в офицерах, что сейчас сидели под замком и, как видно, подслушивали, что происходило в ревкоме. Это были опасные волки, шутить с ними нельзя.

– Едрит твою в кандибобер! – вернулся Головня. – Забыл ключи отдать от арестантской, – сказал он Гончарову и передал ему на веревочке три ключа.

– Ну, прощевай, Тимофей Прокопьевич! Одним моментом будем в Курагино.

IX

… Время трудное, необычное. Война еще хлещется, по всей России голод, а тут, в Минусинском уезде, готовится восстание контрреволюции. Нити заговора тянутся далеко от Белой Елани не в уездный город, а куда-то дальше.

«Надо покончить с этими волками, пока не поздно, – размышлял Тимофей. – Если здесь орудовал есаул и завезли оружие на прииски и сюда, в Белую Елань, значит, тут не все взяты волки. Пусть ЧК займется ими». Он, Тимофей, не комиссар ЧК, как о том говорил Меланье Филимон. Тимофей только чрезвычайный комиссар по продовольствию. Приехал по личному указанию Ленина. И он обещал Ленину, что из Сибири поступит хлеб в голодающий революционный Питер. И он сдержит слово. Иначе быть не может.

«Какие тугие космачи. Непроворотные, – подумал Тимофей, тяжело опускаясь на лавку. В животе у него урчало. – Надо бы поужинать, хоть с опозданием. В саквояже есть краюха хлеба. А эти там притихли что-то. Волки в такой момент не спят, выжидают. Ну, ждите!..»

X

Мозеровские часы показывали девять минут третьего. До утра еще далеко. Утро приходит с солнцем, а солнце в феврале неторопкое, ленивое, само в теплой шубе – не греет и не сильно светит. Часов в десять появится над тайгою в белесой мгле и так сгаснет потом во мгле.

Сунул часы в нагрудный карман френча, поставил себе на колени саквояж. Мужики напряженно следили за каждым движением комиссара: что он еще задумал?

Тимофей достал из саквояжа краюху хлеба, до того черную, что она смахивала на уголь. Положил на стол полотенце, а на полотенце краюху; достал армейскую обливную кружку и армейский котелок. Поискал глазами воды, но воды в ревкоме не было. Что-то вспомнил, насупился и достал из саквояжа узелочек в белом платочке. Развернул – ломоть хлеба. Не хлеб – кусок железа – Вот, поглядите, мужички! Да руками не трогайте, с платком держите: что это?

Мужики взяли на платке ломоть. Так и эдак разглядывали, а назвать ломоть хлебом не отважились.

– Продукт какой, али как?

– Глядите, глядите, вы же крестьяне…

– У нас таких продуктов не водится. Должно, в Расее произрастает?

Матрос первой статьи Егорша Вавилов ошарашил:

– В Расее! Да хлеб же это! Из земли и охвостий. Япошки в плену потчевали нас таким хлебом.

– Господи помилуй!.

– Видали? – сказал Тимофей. – Этот кусок хлеба – самый дорогой для меня, дороже золота.

Мужики удивленно уставились на комиссара.

– Али сила в нем какая, в этом хлебе? – подкатился хитрый Лалетин. – Есть, сказывают, такой хлеб, от которого будто хворый от смерти уходит.

– Вот это и есть такой хлеб! – подтвердил Тимофей, бережно завертывая ломоть в платочек и снова укладывая в саквояж. – Ты правду сказал, что он из охвостий, с землею. Да сила в нем великая. Такой хлеб сейчас едят рабочие и дети Петрограда, но все-таки духом не падают. Нет такой силы, которая бы их сломила. Это и понятно: с ними Ленин. А кто Ленин? Разве не он сказал – вся власть Советам, земля – крестьянам, фабрики – рабочим, долой войну? И наша партия большевиков прикончит войну. Или вы не сыты войной?

Мужики, понятно, сыты по горловую косточку войной и разрухой.

– Ну, а если вы будете лежать бородами поперек революции и ждать восстания контры, что же будет? Рай или ад? Кому вы помогаете? Куда тащите народ и всю Россию?

Мужики зашевелились.

Первым подступил к Тимофею бывший матрос Егорша Вавилов – прямой, высоченный, под потолок, в пестрой дохе и в поярковых пимах.

Он подошел к столу и, подкинув ребром ладони черные усы, заговорил:

– Погоди, едрена-зелена, комиссар! Ты же наш земляк. Обормотать мужика, долго ли? И на рею вздернуть можно. И утопить, как упокойных с корабля. Железяку к ногам, в мешок, и за борт к акулам. Но!.. – погрозил пальцем. – Просчет может выйти. Хлеб, он, как думаешь, с неба падает мужику? Грыжи наживали, а тут – выгребай, и баста! Шутейно ли? Жизню гребут, не хлебушко! Деревня обнищала, обезгвоздела, лишнюю подкову не сыщешь. Это как?