Читать интересную книгу "Диктатор - Сергей Александрович Снегов"

бы голоса на хорошие слова, а горько бы упрекнул президента за то, что в трудную минуту он предал их, отказавшись выручить из плена. Впрочем, рассуждал я тогда же, сейчас не до укоров, да, вероятно, и сами генералы не видят ничего зазорного в том, что их бросили на произвол судьбы: махнуть рукой на попавших в плен - это вполне согласуется с благородным кодексом воинской чести, в этом смысле Путрамент не отступал от правил.

А в зал, уже без особых приказаний Гамова, входили, вбегали, вливались шумными волнами все новые люди, неожиданные люди - из тех, об аресте и плене которых объявлялось официально, о которых знали, что они испытали муки свирепых допросов и в завершение получили самую распространенную кару - пулю в затылок в тайных застенках, либо, для особо отмеченных, виселицу на городской площади. Я вспомнил о своей мнимой казни на такой же площади и поразился, до чего же я был наивен. Мне ведь думалось, что только для меня одного придумывалась техника видимого умерщвления без реальной смерти, а это была хорошо разработанная практика. И в доказательство того в зале появлялись люди, приговоренные к смерти до меня, те самые, за гибель которых я ненавидел черного палача Гонсалеса. Был момент, когда мне показалось, что все вообще смерти на войне и кары Черного суда не больше чем огромный обман - так неожиданно, так невероятно, так чудовищно немыслимо все новые бывшие мертвецы с ликованием вторгались в зал. Но я одернул себя. Я велел себе вспомнить тысячи трупов, тысячи разорванных тел, усыпавших поля войны. Только часть людей проходила через застенки Гонсалеса, только часть этой малой части удостоилась тайного спасения - вот они и возникают в зале, словно воскресшие из небытия, можно поражаться, но безмерно радоваться нечему. Но я продолжал безмерно радоваться. Я вскрикивал при появлении каждого давно засчитанного в погибшие, до того радостно было само чудо воскрешения, даже если оно совершалось хоть для одного человека, - а в зал вторгались сотни внезапно воскресших.

Уже не осталось свободного пространства перед нашим столиком, нас стали толкать. Гамов не сумел сразу подняться, у него вдруг ослабели ноги. Мы с Вудвортом взяли его под руки и отвели к стене, там было спокойней. Гамов вдруг заплакал. Он пытался достать платок из кармана, но не достал и стал вытирать щеки рукой. Две стереокамеры вмиг нацелились на него, я погрозил кулаком одной, потом другой, обе отвернули свои раструбы, но какие-то другие стереокамеры продолжали фиксировать нас троих: уже на другой день стерео разнесло по всей планете не только торжество в зале, но и неожиданную слабость Гамова.

- Вам надо уйти, - сказал я. - Вы еще не оправились от болезни.

- Да, я пойду, - сказал он покорно. - Помогите мне.

Мы довели его до выхода из зала, там подскочили Сербин и Варелла. Мы передали Гамова солдатам и воротились в зал. Вудворту хотелось пообщаться с Амином Аментолой - все же старые, со студенчества, знакомые. Я спросил, хочет ли он встретиться с Леонардом Бернулли, ведь не просто знакомые, а бывшие друзья. Вудворт встречи с Бернулли не искал - непредсказуемо едкий язык у его старого друга, - но если Бернулли сам отыщет его, то от разговора Вудворт не откажется. А мне надо было потолкаться в толпе, поздравить воскресших из небытия с вызволением.

- Какие неожиданности! - сказал я. - Всего мог ожидать, но не милосердия у Гонсалеса и хитрости у простака Пустовойта. И как умело скрывали свои секреты!

- Неожиданности еще будут, Семипалов. Душой ощущаю, что придется еще поражаться.

- О каких новых неожиданностях вы говорите, Джон?

- Не знаю. Но чую, что мы вступили в эру непредсказуемых событий.

2

Утром Гамов созвал Ядро.

Он явился в овальный зал преображенным. Последние остатки болезни, сказавшейся во время «Марша заведомо погибших» - именно так обозвал эту акцию Константин Фагуста, - исчезли, словно их и не бывало. И особого ликования по поводу «воскрешения мертвецов» он не показывал. Он выглядел энергичным, живым, быстрым в решениях. Можно было не опасаться, что новая волна болезни опять повалит его в постель. Уверенностью в его здоровье и был продиктован упрек, которым я открыл Ядро.

- Хочу задать личный вопрос, Гамов. Впрочем, он касается не одного меня, а всех нас. Мы радуемся, что много людей, которых считали погибшими, остались в живых. Но почему это надо было скрывать от нас? Камуфляж, придуманный Гонсалесом и Пустовойтом, был нужен для остального мира - страх кары действовал на врагов сдерживающе. Но мы? Руководители, связанные единой целью?

Гамов заранее предвидел мой вопрос.

- Во-первых, не двое, а трое членов Ядра знали секрет, - спокойно возразил он. - Я придумал эту маскировку, а министры Террора и Милосердия согласились со мной.

- Хорошо, пусть трое. Но нас остается еще семь. Почему такая дискриминация семерых?

- Дискриминация семерых была вызвана тем, что требовалось сохранить тайну от одного. Этот один - вы, Семипалов.

- Вот как? Я всех ненадежней? Такое обидное решение…

Гамов прервал меня:

- Не обидное, а почетное. Мы трое согласно поставили вас в одном отношении выше себя.

Я вглядывался в Гамова. Он сохранял полное спокойствие. Я сказал:

- В одном отношении выше вас? В каком, разрешите узнать? Видимо, вы лучше знаете меня, чем я сам себя знаю.

Он подтвердил мои слова кивком.

- Именно так. Каждый из членов Ядра мог быть посвящен в тайну. И она не сказалась бы на его поведении. Только не вы. Вы неспособны лицемерить даже во имя государственной необходимости.

- А не припомните ли, Гамов, как я вел себя в игре с Жаном Войтюком? Если то было не государственное лицемерие…

Он ожидал и напоминания о Войтюке.

- Тогда вспомните, как, убеждая Войтюка, чуть не убедили самого себя! Чуть сами не поверили в то, что излагали шпиону, Семипалов! Вы рождены для прямых и открытых ударов, а не для лавирования. И если приходится хитрить, вы готовы от раскаяния опровергнуть собственные свои ходы. Такова ваша натура, Семипалов, с этим приходится считаться.

Я сказал угрюмо:

- Итак, я ненормален. И вам приходилось ориентироваться на мою ненормальность.

Он улыбался.

- Вы слишком нормальны, Семипалов. Мы ориентировались на то, что любой ваш ход в запутанной ситуации будет самым естественным. А мы втроем, - он кивнул на Гонсалеса и Пустовойта, - запутывали политическую ситуацию и придумывали самые неестественные ходы. - Он помолчал, не сводя с меня глаз, и