— Да… — Юноша слегка морщит нос. Что-то мне эта гримаса напоминает… кого-то. — Меня спрашивали обо всем.
— И вы ничего ни о чем не сказали… но, кажется, второй раз изложили господину герцогу мою теорию. Очень своевременно.
— Он хотел меня убедить… помочь ему в розысках. Спросил, понимаю ли я, что будет у нас дома, если вы не найдетесь… Он не сказал, в чем именно дело. Но я отчасти догадался. И сказал, что если вы найдетесь, то будет… Я сразу понял, что вообще говорить не следовало, и замолчал.
— О чем вы догадались, Эсме, и что вы сказали? Излагайте… уж.
Четыре загадки в голове одновременно — и все жужжат. Кто за мной охотился? Ну не королевская же тайная служба. Она, как раз, если я правильно Клода понял, ничего не знает, совсем. Зачем меня выдали — и кому? Почему Клод меня отпустил? Я не предупредил его об опасности. Я подставил его под удар и едва не убил важного союзника. И, пожалуйста — на свободе, живой и целый. И какого рожна он на меня кричал?
— Я знаю, что так отправляют на корабле, господин граф, — потупилось упрямое дитя. — Вы посылали господину графу Хантли деньги. Больше, чем получили от Ее Величества Жанны. А господин герцог Ангулемский не хочет, чтобы окончательно победила партия Ее Величества королевы-регентши Марии.
— Да? Почему же?
— Так дома говорят, — Эсме пожал плечами. — От него тогда никто не будет зависеть.
— Эсме, — морщится Джеймс, — никогда не полагайтесь на то, что говорят. Даже на правду.
— Я знаю, что нужно думать самому. Но у господина герцога всегда находятся причины нам не помогать, но вмешиваться.
— Эсме, как вы думаете, зачем меня искали? И что произошло после того, как меня нашли?
— Не знаю, господин граф. Со мной… беседовали до середины ночи, но ни о чем не рассказали.
— Где мы сейчас с вами находимся?
— В Орлеане.
Есть у семейства Гордонов недостатки.
— Поднимите голову, что вы видите над собой? Видели ли вы это вчера вечером?
Честно поднял, посмотрел, прищурился. Покачал головой.
— Помогать, Эсме, можно по-разному.
— Если я только помешал, прошу меня простить. Меня не учили многому из того, что здесь в обычае.
— Здесь это тоже не в обычае. Так что вы там наговорили?
— Господин герцог Ангулемский мне угрожал. И был очень настойчив. Я не мог предположить, что он хочет помочь, а не убить. И я ему попытался объяснить, что у нас будет. Торфяники эти помянул… только потом вспомнил, где про них услышал, — на последней фразе в голосе звучит вполне различимое смущение.
Непростительная совершенно для Гордона вещь — не помнить, кто что сказал. Когда тебе шестнадцать, ты один в чужой стране и тебя пытается разобрать на части второй человек в этой стране… при том, что от его взгляда и люди много постарше лужей растекаются.
— И что еще?
— И все. Господин герцог очень рассердился и напомнил мне о том, что мне не подобает поучать его. Я перестал.
Разговаривать, вероятно, он тоже перестал. Чудеса. И ему ведь позволили замолчать. Потому что поняли — мальчик будет следовать приказаниям, сколько сможет.
Я теперь понимаю, почему ни один курьер до столицы не добрался. Их допрашивать бесполезно. Отобрать письма можно, но все остальное… то, что начнет говорить, останется только добить, а верить сказанному все равно будет нельзя. Знали канцлер с королевой, кого отправлять.
Ну что ж. Мне остается только действительно благодарить Бога. За тех десятерых, спасибо им огромное. Очень вовремя они там оказались. И к месту. Я дурак, я дважды и трижды дурак, но теперь у меня развязаны руки. И я, кажется, знаю, что я стану этими руками делать — потому что здесь же, прямо под носом есть простой способ даже не выиграть нашу войну, а сделать так, чтобы эти два года ее не было вовсе. Если у меня получится — а у меня получится. Должно получиться.
2.
Молодые замужние дамы быстро обзаводятся некоторыми весьма приятными в семейной жизни привычками. Например, лично встречать любимого супруга, когда он — поздно ночью — возвращается из гостей. Впрочем, по меркам супруга — где-то в середине дня, а достойные жены следуют образу жизни своих мужей.
Да и ложиться спать в одиночестве совершенно не хочется. Вдруг еще решит не будить…
Герцогиня Беневентская созерцала возвращение супруга и его свиты с лестницы. И одолевали ее совершенно неподобающие даме, являющей из себя само совершенство, желания. Например, что-нибудь этакое сказать или что-то бросить. Не в возлюбленного супруга, хотя… можно и в него. Поскольку благоверный был очень, по замечательные свои уши, счастлив — а причину счастья можно было обнаружить на клинке, а также на воротнике и заткнутых за пояс перчатках. На остальном — не с лестницы. Кровь на черном плохо различима.
По лицам де Кореллы, марсельского полковника и еще двоих сопровождавших тоже можно было понять, что это за причина. Драка. Хорошая такая драка… и сколько же было противников? Трое? Больше? Крови многовато…
Не то чтоб Шарлотта возражала против того, что ее муж будет обладать обычными мужскими привычками: воевать, драться… Нет. Мужское дело. Но в Орлеане? Но средь ночи? Но в одиночку — поскольку свита зла и вовсе не изгваздана?.. Это какое-то бретерство худшего пошиба. И это герцог… и это ее муж. Безобразие!
И доволен как кот, забравшийся в королевский зверинец и загрызший там… страуса, не меньше.
Нет… кто-то в этом доме все же вынужден блюсти достоинство, и в этот вечер, как, видимо, и всегда, это придется делать госпоже герцогине. Супруга должным и радостным, радостным еще раз образом приветствуем и милостиво отпускаем приводить себя в порядок. Свиту — быстро и тихо опрашиваем, да тут никаких особых приемов и не нужно, простого «что случилось?» достаточно. Зато весь опыт придворной жизни срочно требуется, чтобы совершенно плебейским образом не заорать «кого?» там же и тогда же. И на то, чтобы не спустить всю эту бесполезную ораву с лестницы. За разгильдяйство и небрежение долгом.
Заведение, о котором благовоспитанным дамам и знать не полагается, они хотя бы вместе жгли.
Тогда дражайший супруг явился без всяких улик на одежде, только насквозь пропахший дымом. На вопрос «почему бы это?» объяснил, что на улице устроили костры в честь праздника, вот он со свитой и решил постоять у такого костра. Сказано было так спокойно, наскоро и невинно, что Шарлотта даже поверила. Не прошло и суток, как весь Орлеан узнал, что это был за костер, а дурой госпожа герцогиня никогда не была. Припертый к стенке де Корелла подтвердил ее догадки. Тогда Шарлотта ничего не сказала. Но запомнила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});