Сам Гулам Шо, царь, вассал могущественной британской империи — длинный, угловатый, в помятом бухарском халате из парчи — самолично прислуживает гостям, подливает в грубые глиняные шершавые пиалушки «бахсум», отвратительный на вкус, но пьяный напиток из проса.
Царь смутно представляет, до чего важны предстоящие совещания и решения, которые предлагается принять под кровлей его прокопченного «дворца», прилепившегося над бездной к крутому боку гигантского хребта, за которым на севере громоздятся пики советского Памира.
Уже по одному этому можно представить, в сколь важном месте расположены владения мастуджского князька Гулама Шо и какую роль играет сам князек, который минуту назад внес на большом деревянном блюде нехитрое, но издающее приятные ароматы угощение — жареного прямо на углях барашка.
«В стране, где нет льва, и козел — царь зверей». Живет царек крохотного княжества на стыке величайших государств мира, и не удивительно, что здесь встретились сейчас самые поразительные и непонятные люди, приехавшие со всех сторон света сюда, в нищенский Мастудж, где, кроме небольших садов урюка, дающего урожай раз в пять лет, да чахлых рощ ивняка и китайской шелковицы, и в помине нет древесной растительности. Базар Мастуджа, о котором в «Британской энциклопедии» упоминается как об «оживленном рынке продуктов скотоводства», при ближайшем знакомстве оказывается десятком покосившихся хворостяных навесов. Под ними кутаются от пронизывающей измороси в лохмотья старые, как мир, морщинистые, как скалы бадахшанских гор, старушки гильгитки, продающие сушеный, какой-то серый творог и козье молоко в тыквенных сосудах.
Два стража в заплатанных камзолах, стоявшие с саблями наголо у дверей приземистого, сложенного из дикого камня огромного сарая, зябко поеживались, но не теряли воинственного вида. Своим присутствием они напоминали, что здесь дворец самого царя, властелина гор.
— Попробовал я их хлеба: чёрный камень да еще с саманом, — забавно оттопыривая толстые губы, плёл что-то невразумительное доктору Бадме совсем почерневший лицом Молиар, усаживаясь рядом с весьма почтенного вида толстяком, облаченным в тибетского покроя длинный пурпурно-красный ламаистский халат «кочу» с косым воротником, вышитым шёлком.
Потянуло Молиара к дастархану сходство привычек и вкусов. Любитель поесть, вечно страдавший от курения гашиша волчьим аппетитом, Молиар понимал: «Там, где жирный, там жирно кормят». Да, и необъяснимое сходство порождает взаимные симпатии. И Молиар ел с большим аппетитом из одного блюда с толстяком ламой, а своему сопровождающему — страховитому пню-охраннику — бошхатынскому соглядатаю указал место в конце дастархана — не смотри в рот.
Толстяк в тибетском одеянии имел круглое скуластое лицо людоеда. Но под чернейшими, густейшими бровями, свисавшими космами, прятались прикрытые натекшими пухлыми веками глазки-колючки прозорливца и философа. Во рту — настоящей сомовой пасти — в защечных мешках, казалось, мог уместиться недельный запас пищи. Тяжелое брюхо покачивалось, выпирая прямо над самым дастарханом так, что невольно возникал вопрос, а где же у ламы ноги? Толстенькие, кривые, они обнаруживались лишь тогда, когда он вставал. И приходилось удивляться, как несут они такую тяжесть.
Но Молнар не имел склонности смеяться. Он думал: «А ведь он по части еды мне вроде родной брат. Только потолстовитее да поздоровее. И как он мог притащить по таким дорогам свою слоновую тушу за тысячу верст? Значит, дела!»
Пир Карам-шах поразился сходству Молиара и тибетского ламы. Правда, их различало полное отсутствие растительности на лице и голове тибетца. Ни один волосок не нарушал девственного блеска его черепа, щек, подбородка. Молиар же с достоинством носил круглую самаркандскую бородку, а голову брил. Впрочем, всегда он носил маленькую круглую чалму, которая белизной соперничала со снежной шапкой великана горных вершин Тирадж Мира, высившегося над долиной Мастуджа.
Лысина, разбежавшаяся по всему черепу ламы, отражала, то алея, то белея, малейшие перемены в его настроении.
А Бадма, хоть и тибетский лама, нисколько не похож на буддийского монаха. То есть, когда он не сидит рядом с посланцем из Лхассы, он вполне азиат: скулы, нос, рот, глаза. А вот сейчас... Нет, такие черты лица у многих. И не только у жителей Востока. Странные догадки поползли в голове у Пир Карам-шаха.
Не праздное любопытство заставило его заняться сравнением наружности Молиара и Бадмы с тибетцем.
О готовящемся совещании в Мастудже, имевшем столь большое значение, знали очень немногие посвященные. В Мастудж в сарай-дворец царя Гулама Шо могли попасть лишь избранные. Дорога в Мастудж невероятно тяжела, и в этом Пир Карам-шах. убедился сам. Ломота в костях давала себя знать. Никто, казалось, не мог проехать расстояние от Пешавефа до Мастуджа в более короткий срок, чем он. А между тем, судя по благодушному выражению лица и живости движений и жестов, этот Молиар ничуть не устал.
Его, или во всяком случае человека, похожего на него, как сиамский близнец, Пир Карам-шах видел в Пешавере, близ бунгало мистера Эбенезера Гиппа осенью за день да своего отъезда.
Ужасно хотелось Пир Карам-шаху спросить об этом Молиара, когда тот явился в Мастудж, прямо к парадному угощению, но вдруг просвет двери заслонила фигура нового гостя, и Пир Карам-шах не сдержал своего изумлении:
— Удивительно! Это вы?
— Мир этому дому,— коротко проговорил Сахиб Джелял. Он выглядел усталым, почернел и зябко прятал кисти рук в рукавах богатой шубы, подбитой лисьими хвостами. Гигантскую шапку в четыре лисы он глубоко надвинул на лоб, всем своим видом показывая, что он безмерно утомлен далеким путешествием. Он не выразил любопытства при виде тибетского ламы, хотя самый факт присутствия его в этой каменной нищенской хижине в Мастудже был достоин удивления.
Пока все пили принесенный одной из жен Гулама Шо молочный чай с салом по-киргизски — сказывалась близость Памира, — гости говорили мало. Густой пар вился над глиняными чашками fн вырывался вместе с дыханием людей. На дворе крепчал мороз, а двери стояли распахнутыми, чтобы сквозняк выгонял очажный дым в отверстие в потолке.
— Уважаемый доктор, — как бы невзначай проронил Пир Карам-шах, — я не имел чести знать, что и вы здесь, в Мастудже.
— Мы, буддийские ламы, бродим по миру. У нас нет дома. А мой монастырь отсюда в сорока днях пути. Я здесь проездом.
— Но вы были в Кала-и-Фатту. И вы покинули их высочество эмира в то время, когда его болезнь — так говорят — усилилась? — продолжал Пир Карам-шах. Он говорил настойчивее, чем позволяла вежливость.