Элэйс позвала свою служанку Северни, чтобы та прибрала комнату. Потом, чтобы не гадать, что происходит сейчас в Большом зале, занялась собранными утром растениями. Но, связывая пучки корешков, зашивая в мешочки целебные травы, готовя бальзам для ноги Жакоба, она то и дело переводила взгляд на немую дощечку, надежно хранящую свои тайны.
Гильом бежал через двор. Полы плаща путались в ногах. «Надо же было так попасться, — бранился он про себя, — и именно сегодня!»
Шевалье редко приглашали на совет. Да и сам факт, что собрались в Большом зале, а не в донжоне, предполагал серьезную причину для собрания. Может, Пеллетье и вправду заранее посылал за ним. Гильом не мог знать наверняка. Что, если Франсуа заходил в спальню и не застал его? Что бы тогда сказал Пеллетье?
Что так, что этак — конец один. Он влип.
Тяжелые двери, ведущие к Большому залу были открыты. Гильом взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Когда глаза привыкли к полумраку перехода, он разглядел крупную фигуру своего тестя, стоявшего у входа в зал. Гильом глубоко вздохнул и перешел на шаг. Глаз он не поднимал.
Пеллетье встал у него на пути.
— Где ты был? — спросил он.
— Прошу прощения, мессире. Я не получил вызова…
Лицо кастеляна потемнело, как грозовая туча.
— Как ты посмел опоздать? — стальным голосом продолжал он. — Или приказы к тебе не относятся? Или ты такой избранный шевалье, что можешь являться или не являться по собственному усмотрению, а не по слову сеньера?
— Мессире, клянусь честью, если бы я знал…
Пеллетье горько рассмеялся:
— Честью! — презрительно повторил он, тыча пальцем Гильому в грудь. — Не дурачь меня, дю Мас. Чтобы известить тебя, я послал слугу в твои покои. Времени на сборы было более чем достаточно. Однако мне приходится идти за тобой самому. А придя, я нахожу тебя в постели!
Гильом открыл было рот — и снова закрыл. Он видел, как в уголках губ кастеляна и в седоватой щетине его бороды пузырится пена.
— Что, растерял самоуверенность, а? Как, и сказать нечего? Предупреждаю тебя, дю Мас, то обстоятельство, что ты — муж моей дочери, не помешает мне дать тебе примерный урок.
— Сударь, я…
Без всякого предупреждения кулак Пеллетье врезался ему в живот. Удар был не сильным, но его хватило, чтобы отбросить Гильома к стене. Пошатываясь, он сделал шаг вперед, и в тот же миг тяжелая рука кастеляна схватила его за глотку и снова впечатала в стену. Уголком глаза молодой человек видел, как sirjan у дверей зала склонился вперед, чтобы лучше видеть.
— Ты меня понял? — выплюнул ему в лицо Пеллетье, крепче сжимая пальцы.
Гильом не сумел издать ни звука.
— Не слышу ответа, — настаивал Пеллетье. — Ясно или нет?
На этот раз Гильому удалось выдавить из себя два слова:
— Ос, мессире.
Он чувствовал, как кровь прилила к щекам, молотом забилась в висках.
— Я тебя предупредил, дю Мас. Я буду наблюдать и ждать. Один ложный шаг, и ты о нем пожалеешь. Мы поняли друг друга?
Гильом задыхался. Ему кое-как удалось кивнуть, царапнув затылком по шершавой стене, и Пеллетье, прижав его напоследок так, что захрустели ребра, выпустил молодого зятя.
Он не стал возвращаться в зал, а в ярости зашагал обратно во двор.
Едва Пеллетье скрылся, Гильом скрючился вдвое, кашляя и глотая воздух, как утопающий. Он растирал помятую шею и стирал кровь с губ.
Постепенно дыхание выровнялось. Гильом оправил одежду. В голове уже крутились планы, как расплатиться с унизившим его кастеляном. Дважды за один день! Подобного оскорбления невозможно забыть.
Из дверей Большого зала до него вдруг донесся ропот голосов, и Гильом сообразил, что следует присоединиться к собравшимся, пока Пеллетье не вернулся и не нашел его на том же месте.
Стражник у дверей не скрывал усмешки.
— Что пялишься? — зарычал на него Гильом. — Держи язык за зубами, понял? Не то пожалеешь.
Угроза звучала серьезно. Страж мгновенно опустил взгляд и отступил, пропуская рыцаря.
— Так-то лучше.
Угрозы Пеллетье все еще звенели у него в ушах, и Гильом постарался проскользнуть в зал как можно незаметнее. Только румянец на его щеках да участившееся дыхание напоминали о происшедшем.
ГЛАВА 6
Виконт Раймон Роже Тренкавель стоял на возвышении в дальнем конце Большого зала. Он заметил, как прошмыгнул в дверь запоздавший Гильом дю Мас, но ждал не его — Пеллетье.
Тренкавель был одет для переговоров, а не для битвы. Алая накидка с длинными рукавами, с золотой вышивкой но вороту и манжетам, доходила до колен. Синий плащ был застегнут на шее большой круглой золотой пряжкой, и лучи солнца, падавшие в высокие окна под потолком южной стены, играли на ней яркими отблесками. Над его головой висел огромный щит с гербом Тренкавелей, а за ним скрещивались два тяжелых копья. Тот же узор повторялся на знаменах, церемониальных одеяниях свиты и на доспехах. Он же виднелся над аркой Нарбоннских ворот за мостом — приветствуя друзей и напоминая им о давних узах между Тренкавелями и их подданными. Слева от щита уже много поколений висел гобелен с изображением единорога.
На дальней стороне возвышения в углублении стены открывалась маленькая дверь, ведущая в личные покои виконта, расположенные в сторожевой башне Пинте — древнейшей из построек Шато Комталь. Эту дверь скрывала синяя штора, с изображением также трех горностаев, составлявших герб Тренкавелей. Штора отчасти защищала от сквозняков, свиставших зимой в Большом зале. Сегодня она была сдвинута и перехвачена толстым золотым шнуром.
Раймон Роже Тренкавель провел в этой комнате раннее детство и, вернувшись, поселился под защитой древних стен вместе с женой — Агнесс де Монпеллье — и двухгодовалым сыном-наследником. Он преклонял колени в той же крошечной часовне, где прежде молились его родители; спал на том же дубовом ложе, на котором родила его мать. В теплые летние дни, подобные нынешнему, он в сумерках выглядывал в то же сводчатое окно и видел то же закатное солнце, окрашивающее багрянцем поля Ока.
Издали Тренкавель представлялся спокойным и невозмутимым. Каштановые волосы свободно рассыпались по плечам, а руки непринужденно заложены за спину. Но лицо его был беспокойно, а глаза то и дело обращались к двери.
Пеллетье весь вспотел. Одежда жала и натирала под мышками, ворот давил шею. Он чувствовал себя старым и непригодным для того, что его ожидало.
Пеллетье надеялся, что от свежего воздуха в голове прояснится. Не помогло. Он все еще сердился на себя: нельзя было терять самообладания настолько, чтобы позволить прорваться враждебности к зятю и отвлечься от важного дела. И непозволительная роскошь — продолжать думать об этом. С дю Масом, если потребуется, можно разобраться позже. Сейчас его место — рядом с виконтом.