в глубине души надеялся, что сможет распутать узлы и освободиться. Э нет, дружок. Я такой возможности тебе не дам. Не надейся. Я тут в этой халабуде не просто так. От моих действий жизнь людей зависит. Я вязать, так что невозможно освободиться я умею.
— Не переживай, руки останутся целыми. Как назовем наше поселение? Стихи пишешь? — весело спросил я Латкина доставая из рюкзака альпинистский канат.
— Нет, не пишу, даже не пробовал. Нет у меня к стихам таланта, — он угрюмо смотрел в пол. Хороший признак, скорее всего он принял решение не бузить.
— Жаль если бы ты писал стихи, то мы назвали бы это место Республика Фиуме. Слышал про такую?
— Неа
— Давай сюда кисти. Это такое непризнанное государство, фактически созданное двенадцатого сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года, итальянским поэтом и военным лётчиком, графом Габриеле д’Аннунцио в городе Фиуме.
Я рассказал ему, что сейчас этот город находится в Югославии. Государство образовалось тогда, когда Италия и Сербско-хорватско-словенское государство делили территорию Австро-Венгрии.
Непонятно как, но Д’Аннунцио захватил город, выгнал оккупировавших его американцев и англичан, не признал Рапалльский договор, по которому Фиуме не входил в состав Италии, а объявлялся вольным городом, и сам объявил Италии войну.
Д’Аннунцио был мечтателем и провозгласил свободу мысли и печати, религии. Достойную пенсию и работу для всех. Отменил собственность, но ввел коммуны и корпорации, которые могли распоряжаться собственностью для развития человека, технологий и жизни Республики.
По конституции это было свободное государство поэтов, музыкантов и художников. Он составил ее со своими такими же безбашенными друзьями.
Д’Аннунцио от себя добавил в документ несколько курьёзных пунктов, в частности, обязательное музыкальное образование, которое провозглашалось фундаментом политического строя государства.
Латкин меня внимательно слушал с раскрытым ртом. он был поражен тем, что ничего не знал про это.
— Может ты рисуешь? — спросил я, готовя канат.
— Тоже нет. Пробовал, но получалась мазня.
К разочарованию Латкина я связал ему руки японским узлом. Он лег, а потом я зафиксировал его руки привязав к основанию кровати. Шансов освободиться практически никаких. При этом сам узел не останавливал кровоток.
— Ладно, тогда предлагаю назвать наш балок «Последний приют диссидента», — как тебе такой вариант?
— Почему последний? Последний приют звучит мрачновато, так обычно кладбища называют, диссидент тут один, я же умирать не собираюсь.
— Последний потому что я надеюсь, что, возможно, отсюда ты уйдешь другим человеком, оставишь здесь всё своё диссидентство.
— Я был назвал просто «Приют диссидента», это еще может быть ты отсюда уйдешь другим человеком.
— Давай ложиться наши дискуссии отложим на потом.
Я действительно нуждался в отдыхе и быстро вырубился, но сон у меня был в тот вечер чуткий. Я засыпал и тут же просыпался от любого шороха или потрескивания дров. Это совсем не мешало восстанавливаться и набираться сил. Они должны понадобится в ближайшее время.
Я вставал проверял печку, подбрасывая поленья время от времени. Пока в балке было очень тепло. Не знаю, как здесь ощущаются настоящие морозы, но это все лучше, чем проводить ее в палатке.
Все-таки нам здесь вдевятером было бы очень тесно.Это одна из причин по которой Семягин не пошел сюда. Вторая это вода. Пока не понятно, как с ней обстоят дела. Нужно будет завтра разведать окрестности пока мы ждем оленеводов.
Латкин все это время спал. Он очень быстро заснул, по всей видимости, сказалось напряжение последнего дня. Лежа на спине, мой сосед громко и музыкально храпел, выдавая разнообразные «мелодии».
В том, что он спит не было никаких сомнений, так подделать храп невозможно.
В какой-то момент мне показалось, что я провалился в глубокий сон. От осознания того, что могу потерять бдительность ощутил какое-то леденящее чувство и тут же проснулся, открыл глаза и резко сел.
В балке было темно. Можно сказать, что даже слишком…
Я встряхнул головой. В мгновение, когда просыпался я потерял ориентацию в пространстве и не мог понять, где нахожусь. По мере того, как глаза стали привыкать к темноте предметы стали обретать свое привычное очертание.
Ремень моей винтовки по прежнему дважды обхватывал правую кисть. Спросонья я не сразу сумел понять что именно было не так в окружавшем меня кромешном сумраке.
Точно! Холодно! Я поежилися. Значит, печка потухла и довольно давно. Я вспомнил, где нахожусь и как сюда попал. Так бывает, когда спишь в первый раз в незнакомом месте.
Все описанное выше длилось может быть секунду, максимум две с момента пробуждения
Что-то еще тревожило меня, что-то еще было не так. Холод и… Тишина! Я не слышал храпа Латкина!
Глава 8
Точно! Холодно! Я поежилися. Значит, печка потухла и довольно давно. Я вспомнил, где нахожусь и как сюда попал. Так бывает, когда спишь в первый раз в незнакомом месте.
Все описанное выше длилось может быть секунду, максимум две, с момента пробуждения
Что-то еще тревожило меня, что-то еще было не так. Холод и… Тишина! Я не слышал храпа Латкина!
Я уставился в то место, где оставил связанного соседа, пытаясь разглядеть в темноте его фигуру.
— Латкин? — негромко позвал я. Но никто не откликнулся. Я резко встал с постели, зацепив ногой эмалированной кастрюле, которая с диким грохотом покатилась по полу.
— Твою жеж мать! — на этот раз я выругался в полный голос, едва не упав.
Я торопливо достал из кармана штанов коробок, извлек спичку и зажег ее.
Над вспышкой серы появилось маленькое облачко дыма, наполнившее прохладный окружающий воздух характерным запахом. Немного едким, немного приятным.
Почему то некоторые запахи в промерзлом помещений всегда бывают более резкими. Видимо, холод обостряет обоняние и оно передает запах более ярко.
Колеблющееся пламя пришлось прикрыть ладонью, чтобы дать разгореться единственному источнику света внутри балка.
Когда огонь выровнялся и стал давать свет я медленно развернулся к топчану Латкина и наконец сумел осветить его.
На меня смотрела молчаливо улыбающаяся физиономия Латкина. Он лежал в той же позе и на том же месте, где я его оставил. Спичка погасла я ее отправил в печку. И присел перед ней.
— Ты что молчишь? Я же тебя звал. Давно проснулся?
Обратился я к Андрею не поворачиваясь к нему, разжигая щепки в чреве пузатой буржуйки.
— В шесть утра. Минут пятнадцать назад.
Когда пламя схватилось я добавил внутрь ветки тонкого стланика, которые тут же объялись пламенем и ненадолго осветили