— Это омерзительно! Врать, чтобы вызвать сочувствие незнакомых людей! Я это ненавижу!
— Мэм-саиб вовсе не врет, когда говорит, что носит траур. Ваш отец умер, — напомнил он ей тихим голосом.
Она резко повернулась к нему:
— Это мое личное дело. Мне не доставляет удовольствия вызывать у других жалость.
— Мэм-саиб должна помнить об окружающих, — сказал Эдуардо на этот раз по-французски, так как его необычная внешность привлекла внимание кучеров многочисленных частных экипажей, выстроившихся на Бродвее в ожидании хозяев.
Филаделфия расправила плечи и, глядя ему прямо в глаза, сказала по-английски:
— Если вам не нравится мое поведение, найдите себе другую партнершу!
Он испытывал сильнейшее желание так встряхнуть ее, чтобы зубы застучали. Ему так недоставало терпения в обращении с ней. С тех пор как он подавил желание поцеловать Филаделфию, они уже не могли нормально разговаривать между собой. Это было глупо, и он очень сожалел об этом, но не мог же он позволить, чтобы какая-то маленькая оплошность погубила так хорошо начавшееся дело. Если бы только она перестала смотреть на него своими огромными золотистыми глазами, перестала говорить колкости и обращалась бы с ним как с простым слугой.
— Мэм-саиб устала. Возможно, она пожелает пойти куда-нибудь на ленч?
Филаделфия окинула его холодным взглядом.
— Я действительно проголодалась, но это вас не касается. Я вижу на той стороне улицы кондитерскую. — Она искоса посмотрела на него. — А вам я приказываю немедленно отправляться домой!
— Если мэм-саиб прикажет, то я готов даже отрубить себе правую руку, — сказал он драматическим тоном, склоняясь в низком поклоне, и еще тише добавил: — Но зачем нужна эта рука, если в ней не будет кошелька.
— Вам обязательно надо напоминать мне об этом при каждом удобном случае?! — закричала она по-французски. — Вы не лучше кредиторов моего отца, которые постоянно напоминают мне о долгах.
Эдуардо видел, что она оскорблена, и горько раскаивался в своей неудачной шутке. Он запустил руку за красный кушак, повязанный вокруг талии, и протянул ей маленький кошелечек:
— Мэм-саиб найдет здесь все, что ей нужно, и даже больше. Покорный слуга всегда к ее услугам.
— О нет, оставьте его себе. Я не хочу, чтобы меня обвинили в перерасходе жалованья.
Филаделфия повернулась и подошла к обочине тротуара, но не смогла сразу перейти улицу. Вся проезжая часть была заполнена наемными экипажами, багажными телегами, омнибусами, частными каретами и другими средствами передвижения. На перекрестке она увидела регулировщика движения в голубой униформе с поднятым жезлом и свистком, зажатым в зубах.
Грохот и толчея были такими, каких она никогда не наблюдала в Чикаго. Ее отец всегда очень тщательно выбирал время и место, когда она могла появиться на публике. В тех случаях, когда ей разрешалось выезжать одной, она пользовалась семейной каретой, и только в утренние часы, где-то между десятью и полуднем. Она была явно не готова к тому, чтобы идти пешком по Бродвею, пробираясь сквозь толпу народа.
Когда движение остановилось, людской поток, сопровождаемый шумом голосов и пылыо, подхватил ее. Она со страхом осознала, что оказалась на проезжей части. Охваченная тревогой, она вертела головой из стороны в сторону, надеясь найти Эдуардо, но он словно сквозь землю провалился.
Вдруг послышались громкие голоса, и пешеходы стали разбегаться, толкая ее со всех сторон. Затем она услышала звон колоколов и поняла: что-то случилось. Прямо на нее неслась пожарная машина. Впереди бежали пожарные, громко крича, чтобы освободили улицу. Шум превратился в какофонию звуков, где ржали напуганные лошади и кричали извозчики, стараясь поскорее расчистить дорогу.
Филаделфия отчаянно пыталась вернуться на тротуар, но людской поток нес ее в обратном направлении. Внезапно ее каблук застрял в выбоине булыжной мостовой. Сильный толчок сзади, и каблук сломался. Теряя равновесие, она закричала от ужаса и упала под копыта лошади, запряженной в карету.
От ее крика сердце Эдуардо сжалось. Все это время он пытался догнать ее. Она уже была на расстоянии вытянутой руки, когда неожиданно исчезла из виду, как раз в то время, когда мимо пронеслась карета с гербом, влекомая парой гнедых.
Как сумасшедший он расталкивал толпу, ругаясь на смеси португальского с английским, и люди отскакивали от него еще быстрее, чем от пожарной машины. Не заботясь о собственной безопасности, он бросился к лошади, которая встала на дыбы перед распростертым телом Филаделфии. Стараясь увернуться от удара копыт, он схватил вожжи и пригнул ее голову вниз.
— Придержи своих проклятых лошадей! — закричал он кучеру.
Как только лошади остановились, он упал на колени рядом с Филаделфией. Она лежала так тихо, что острая боль пронзила его сердце.
— Menina! — в отчаянии закричал Эдуардо, нащупывая пульс на шее. Он был ровным, хорошего наполнения. — Филаделфия, — прошептал он, нежно прижимая ее к груди. Лицо девушки было смертельно бледным, на правой щеке красовался синяк. Он отвел прядь волос с ее лица и увидел, что ресницы дрогнули.
— Что случилось?
Эдуардо взглянул на красное лицо полицейского.
— Спросите его, — ответил он, указывая жестом в сторону кучера дорогой кареты. — Он чуть не убил ее! — Затем его взгляд снова обратился к Филаделфии, которая уже смотрела на него.
— Что стряслось? — спросила она слабым голосом, взяв его за руку.
От ее прикосновения он задрожал всем телом.
— Вы упали. Вы не ушиблись, menina?
— У меня сломался каблук, и я упала. — Услышав ее ответ, Эдуардо успокоился.
— Я отвезу вас домой.
Подхватив Филаделфию на руки, Эдуардо поднялся вместе с ней.
— Одну минуточку! — закричал полицейский, когда Эдуардо направился к тротуару. — Кучер говорит, что девушка выскочила прямо перед его лошадью, и он не мог ничего сделать.
Эдуардо с презрением посмотрел на кучера, который сохранял самодовольный вид, затем опять на полицейского.
— Этот человек лжец и трус. Его следует арестовать, так как он не умеет править лошадьми.
— В этом нет необходимости, — произнес голос из кареты.
Дверца с гербом открылась, и ливрейный лакей, спрыгнув со своего места на землю, помог пассажирке выйти из кареты. Седовласая дама в платье из темно-красного крепа ступила на мостовую. Она была изящной, небольшого роста, но в ней чувствовались благородство и достоинство. Она подняла голову, чтобы видеть лицо полицейского, и сказала:
— Я была свидетельницей инцидента и считаю, что во всем виноват мой кучер. — Поднеся к глазам лорнет в серебряной оправе, она посмотрела на кучера. — Джек, ты уволен. Даже иностранец заметил, что ты не умеешь обращаться с животными. Убирайся немедленно! Я больше не желаю видеть твою мерзкую рожу. Прочь!