диковинном своеобразии…
* * *
…Несмотря на мировое владычество римлян, изучение природы осталось у них на очень низкой ступени развития. Собственно говоря, их интересовал человек, поскольку из него можно было извлечь что-нибудь насилием или убеждением. Ради последнего все их занятия были рассчитаны на достижение ораторских целей. Вообще же, они пользовались предметами природы только для необходимого или вызываемого прихотью употребления, прилагая для этого то искусство, какое им удалось достигнуть[42].
Промежуточная эпоха. Пробел[43]
Ранние географы, изготовляя карту Африки, имели привычку рисовать там, где отсутствовали горы, реки, города, какого-нибудь льва или иное чудовище пустыни, за что их нисколько не порицали. Нам поэтому тоже не поставят, я думаю, в упрек, если в великий пробел, где покидает нас радующая, живая, прогрессирующая наука, мы вставим несколько замечаний, на которые впредь сможем сослаться.
* * *
Культивирование знания на основе внутреннего влечения, ради самого дела, чистый интерес к предмету представляют, конечно, всегда самый лучший и надежный путь к цели; и однако начиная с самых ранних времен проникновение людей в предметы природы менее стимулировалось этими мотивами, чем ближайшей потребностью, случаем, который могла использовать внимательность, и различного рода приспособлениями для определенных целей.
* * *
Существуют два момента всемирной истории, которые то следуют друг за другом, то выступают одновременно в жизни личностей и пародов, частью порознь, частью переплетаясь друг с другом.
Первый – это тот, когда индивиды свободно развиваются друг подле друга; это – эпоха становления, мира, питания, искусств, наук, душевности, разума. Все действует здесь внутрь и в лучшие времена стремится к счастливому домашнему строительству; но в конце концов это состояние разрешается партийностью и анархией.
Вторая эпоха – эпоха использования, добывания, потребления, техники, знания, рассудка. Действия направлены наружу; в своем прекраснейшем и высшем выражении эта эпоха дает досуг и наслаждение на известных условиях. Но такое состояние легко вырождается в эгоизм и тиранию, причем тирана вовсе не нужно представлять себе в виде единичного лица; бывает тирания масс, в высшей степени насильственная и неудержимая.
* * *
Содержание без метода ведет к фантазерству, метод без содержания – к пустому умствованию; материя без формы – к обременительному знанию, форма без материи – к пустым химерам.
* * *
Эпохи естествознания вообще и учения о цветах в особенности обнаружат нам различного рода колебания. Мы увидим, как нагроможденное в нем прошлое становится в высшей степени тягостным для человеческого духа, когда новое, современное начинает, в свою очередь, властно внедряться в него; как он в силу смущения, по инстинкту, даже из принципа выбрасывает старые сокровища; как он воображает, будто предметом нового опыта можно завладеть путем одного только опыта – и как вскоре снова бывают вынуждены призвать на помощь рефлексию и метод, гипотезу и теорию, как вследствие этого снова впадают в хаос, противоречия и изменчивость мнений, а рано или поздно из воображаемой свободы снова переходят под скипетр навязанного авторитета.
Роджер Бэкон (1216–1294)[44]
Созданная в Британии римским владычеством культура, а также и та, которая была введена туда христианством, слишком скоро заглохла, уничтоженная натиском диких соседей-островитян и пиратских шаек. По восстановлении спокойствия, хотя и часто нарушаемого, религия оправилась и стала оказывать значительное и весьма благодетельное влияние. Превосходные люди стали апостолами своей родины и даже чужих стран. Основывались монастыри, строились школы, и все роды культурных начинаний, казалось, бежали в эту отрезанную от материка страну, чтобы там сохраняться и развиваться.
Роджер Бэкон родился в эпоху, которую мы назвали эпохой становления, свободного развития индивидов, эпоху, самую счастливую для такого ума. Подлинный год его рождения неизвестен, но Magna charta[45] была уже подписана (1215), когда он появился на свет, – эта великая грамота вольностей, которая путем добавлений последующих времен стала истинной основой английской национальной свободы…
Хотя Роджер был только монахом и держался в пределах своего монастыря, но влияние такой эпохи проникает сквозь все стены, и именно этим национальным движениям обязан он, вне сомнения, тем, что ум его смог возвыситься над мрачными предрассудками времени и предвосхитить будущее. Он обладал от природы характером, который руководится известными правилами, который и для себя, и для других хочет, ищет и находит надежное. Его сочинения свидетельствуют о необыкновенном спокойствии, рассудительности и ясности. Он ценит авторитет, но видит все спутанное и колеблющееся в традиции. Он убежден в возможности постичь чувственное и сверхчувственное, мирское и божественное.
Прежде всего он умеет должным образом ценить показания чувств; однако он сознает, что от человека только чувственного природа многое скрывает. Он желает поэтому проникнуть глубже и замечает, что силы и средства для этого он должен искать в собственном духе. Здесь его детский ум наталкивается на математику как на простое, врожденное, из него самого проистекающее орудие, за которое он тем охотнее хватается, что все самобытное уже давно было в пренебрежении, а передаваемое по традиции причудливым образом нагромождалось одно на другое и тем до известной степени само в себе разрушалось…
Это орудие он пускает в ход против природы и против своих предшественников; и, удовлетворенный полученными результатами, утверждает, что математика дает нам ключ, с помощью которого мы можем проникнуть во все тайны науки.
Но если это средство оказало ему нужные услуги в применении ко всему измеримому, то его тонкое чутье скоро обнаруживает, что есть области, где его недостаточно. Бэкон ясно высказывает, что в этих случаях математикой нужно пользоваться как особого рода символикой; но на практике он смешивает реальные услуги, которые она ему оказывает, с символическими; по крайней мере, он так тесно связывает оба вида, что приписывает им одинаковую степень достоверности, несмотря на то что его символизация иногда сводится просто к игре остроумия. В этом – все его достоинства и все недостатки…
Бэкон Веруламский (XVI век)[46]
…Наследие Бэкона можно разделить на две части. Первая – историческая, преимущественно отвергающая, вскрывающая прежние недостатки, указывающая на пробелы, порицающая образ действия предшественников. Вторую мы назвали бы поучающей, дидактично-догматической, обнадеживающей, зовущей и побуждающей к новым делам.
Обе части обладают для нас приятной и неприятной стороной. В исторической нас радует понимание того, что было раньше, особенно большая ясность, с которой излагаются задержки и регресс науки; радует вскрытие тех предрассудков, которые мешают человеку в целом и частностях идти вперед. Зато чрезвычайно отталкивает нечувствительность к заслугам предшественников, к значению древности. Можно ли спокойно слушать, когда сочинения Аристотеля и Платона он