— Но, государь… — Летавший упал на колени, заливаясь слезами. — Я тоже сделал нечто подобное! Я нашел красоту. Взлетел в утреннем ветре. Смотрел вниз, на спящие дома и сады. Ощущал запах моря и со своей высоты даже видел его далеко за горами. И парил как птица. Ах, нельзя рассказать, как прекрасно там, наверху, в небе, — ветер веет вокруг и несет меня то туда, то сюда, как перышко, и утреннее небо пахнет… А какое чувство свободы! Это прекрасно, государь, это так прекрасно!
— Да, — печально ответил император. — Я знаю, что это так. Ибо я и сам чувствовал, как мое сердце парит вместе с тобою в небе, и размышлял: "Каково это? Какое ощущение? Какими видишь с этой высоты далекие озера? А мои дворцы? А слуг? А город вдали, еще не проснувшийся?"
— Пощади меня!
— Но бывает и так, — продолжал император еще печальнее, — что человеку приходится жертвовать чем-нибудь прекрасным, дабы сохранить то прекрасное, которое у него уже есть. Я не боюсь тебя, тебя самого, но боюсь другого человека.
— Кого же?
— Какого-нибудь другого, который, увидев тебя, построит такую же машину из цветной бумаги и бамбука. Но у этого человека может оказаться злое лицо и злое сердце, и он не захочет смотреть на красоту. Такого человека я и боюсь.
— Почему? Почему?
— Кто может сказать, что когда-нибудь такой человек не взлетит к небу в такой машине из бамбука и бумаги и не сбросит огромные каменные глыбы на Великую стену? — спросил император, и никто не смел шевельнуться, ни вымолвить слово.
— Отрубить ему голову! — приказал император.
Палач взмахнул блестящим ножом.
— Сожгите дракона и его создателя и пепел обоих схороните вместе, — сказал император.
Слуги кинулись исполнять приказание.
Император обратился к своему слуге, который первым увидел летающего человека:
— Обо всем этом молчи. Все это было сном, очень грустным и прекрасным сном. Крестьянину, которого мы видели в поле, скажи, что ему будет заплачено, если он сочтет это видением. Но если вы скажете хоть слово, вы оба умрете.
— Ты милосерден, господин.
— Нет, я не милосерден, — возразил император. Он смотрел, как за садовой оградой слуги сжигают прекрасную, пахнущую утренним ветром машину из бумаги и тростника. Видел темный дым, поднимающийся к небу. — Нет, я в отчаянии и очень испуган. — Он смотрел, как слуги роют яму, чтобы схоронить пепел. — Что такое жизнь одного человека в сравнении с жизнью миллионов! Пусть эта мысль будет мне утешением.
Он снял ключик с цепочки на шее и снова завел механизм чудесного сада. Стоял и глядел вдаль, на Великую стену, на миролюбивый город, на зеленые поля, на реки и дороги. Вздохнул. Крохотный механизм зажужжал, и сад ожил. Под деревьями гуляли человечки, на залитых солнцем полянках мелькали зверьки в блестящих шубках, а в ветвях деревьев порхали голубые и золотистые птички и кружились в маленьком небе.
— Ах! — вздохнул император, закрывая глаза. — Ах эти птички, птички…
Убийца
The Murderer 1953 год Переводчик: Н. Галь
Музыка гналась за ним по белым коридорам. Из-за одной двери слышался вальс из "Веселой вдовы". Из-за другой — "Послеполуденный отдых фавна". Из-за третьей — "Поцелуй еще разок!". Он повернул за угол, "Танец с саблями" захлестнул его шквалом цимбал, барабанов, кастрюль и сковородок, ножей и вилок, жестяными громами и молниями. Все это схлынуло, когда он чуть не бегом вбежал в приемную, где расположилась секретарша, блаженно ошалевшая от Пятой симфонии Бетховена. Он шагнул вправо, потом влево, словно рукой помахал у нее перед глазами, но она так его и не заметила.
Негромко зажужжал радиобраслет.
— Слушаю.
— Пап, это я, Ли. Ты не забыл? Мне нужны деньги.
— Да, да, сынок. Сейчас я занят.
— Я только хотел напомнить, пап, — сказал браслет.
Голос сына потонул в увертюре Чайковского к "Ромео и Джульетте", она вдруг затопила длинные коридоры.
Психиатр шел по улью, где лепились друг к другу лаборатории и кабинеты, и со всех сторон на него сыпалась цветочная пыльца мелодий. Стравинский мешался с Бахом, Гайдн безуспешно отбивался от Рахманинова, Шуберт погибал под ударами Дюка Эллингтона. Секретарши мурлыкали себе под нос, врачи насвистывали — все по-утреннему бодро принимались за работу, психиатр на ходу кивал им. У себя в кабинете он просмотрел кое-какие бумаги со стенографисткой, которая все время что-то напевала, потом позвонил по телефону наверх, полицейскому капитану. Несколько минут спустя замигала красная лампочка и с потолка раздался голос:
— Арестованный доставлен для беседы в кабинет номер девять.
Он отпер дверь и вошел, позади щелкнул замок.
— Только вас не хватало, — сказал арестант и улыбнулся.
Эта улыбка ошеломила психиатра. Такая она была сияющая, лучезарная, она вдруг осветила и согрела комнату. Она была точно утренняя заря в темных горах, эта улыбка. Точно полуденное солнце внезапно проглянуло среди ночи. А над этой хвастливой выставкой ослепительных зубов спокойно и весело блестели голубые глаза.
— Я пришел вам помочь, — сказал психиатр.
И нахмурился. Что-то в комнате не так. Он ощутил это еще с порога. Неуверенно огляделся. Арестант засмеялся:
— Удивились, что тут так тихо? Просто я кокнул радио.
"Буйный", — подумал врач.
Арестант прочел его мысли, улыбнулся и успокоительно поднял руку:
— Нет-нет, я так только с машинками, которые тявкают.
На сером ковре валялись осколки ламп и клочки проводов от сорванного со стены радио. Не глядя на них, чувствуя, как его обдает теплом этой улыбки, психиатр уселся напротив пациента; необычная тишина давила, словно перед грозой.
— Вы — Элберт Брок, именующий себя Убийцей?
Брок удовлетворенно кивнул.
— Прежде чем мы начнем… — мягким проворным движением он снял с руки врача радиобраслет. Взял крохотный приемник в зубы, точно орех, сжал покрепче — крак! — и вернул ошарашенному психиатру обломки с таким видом, словно оказал и себе, и ему величайшее благодеяние. — Вот так-то лучше.
Врач во все глаза смотрел на загубленный аппарат.
— Немало с вас, наверно, взыскивают за убытки.
— Наплевать! — улыбнулся пациент. — Как поется в старой песенке, "Мне плевать, что станется со мною!" — вполголоса пропел он.
— Начнем? — спросил врач.
— Извольте. Первой жертвой, одной из первых, был мой телефон. Гнуснейшее убийство. Я запихал его в кухонный поглотитель. Забил бедняге глотку. Несчастный задохся насмерть. Потом я пристрелил телевизор!
— М-мм, — промычал психиатр.
— Всадил в кинескоп шесть пуль. Отличный был трезвон, будто разбилась люстра.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});