Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Не знал Коленька, что через отодвинутую драпировку на него скрытно и пристально смотрят два человека; один, ни дать, ни взять, — симбирский мужичок в засаленной фураж­ке, черном кафтане нараспашку, наброшенном на пестря­динную рубаху, другой — темноволосый, с офицерскими уси­ками, в изящной коричневой паре. Первый был Дмитрий Клеменц, выдающийся участник кружка чайковцев, вто­рой — Леонид Шишко, недавно ушедший в отставку подпо­ручик артиллерии. (О подпоручике порывистый Кравчинс­кий после скажет: «Офицер, порвавший со своей средой, что­бы нести новое Евангелие социализма в рабочие кварталы Петербурга.»)

— В этом Морозове много самомнения. Да и франтовства вдобавок. — проворчал томимый жаждой Клеменц; накану­не он выпил лишнего и теперь тяжело ворочал пересохшим языком.

— Зато с убеждениями. И отстаивать их умеет, — возразил с улыбкой Шишко: вчерашний гимназист определенно по­нравился ему.

— Науку ему жаль! Вот и пусть в ординарные идет.— Кле­менц нервно одернул жилет с медными пуговицами. — А по мне. Нынче стать ученым — значит переметнуться к фили­стерам. У нас столько работы, более важной.

— И кто же ее будет делать, Дмитрий? — повел широкими плечами бывший артиллерист, как и Клеменц давно разыс­киваемый полицией. — По человеку надобно вырабатывать, бережно.

Расстроенный, Коленька уже надевал в передней кожа­ную фуражку, накидывал толстый плед, как в полумрак не­слышно вошла Липа Алексеева, дружески пожала его дрог­нувшую руку.

— Считайте, что мы приняли вас, — сверкнула небесной улыбкой.

— Мы? Как же?.. А кто — вы? — спросил невпопад.

— Мы, радикалы.— ответила загадочно. — За вас горой стоял Кравчинский. И Цакни с Клячко. А все барышни — особенно!

— Но я их не знаю.

— Успеете, — снова улыбнулась. (Лицо ее совсем рядом. Смешались дыхания. Сейчас выпрыгнет от страха и счастья бедное сердце). — Приходите. Адрес запомнили?

Он шел по звонким темнеющим бульварам, шел своей под­прыгивающей походкой, порой безудержно переходящей в бег; в пылающую голову почему-то лезло что-то из Лапласа, из его гипотезы, и эта гипотеза, развитая Коленькой в докладе «Об­ществу естествоиспытателей», сегодня очень нравилась ему. Ах, как это славно и просто: если число атомов в каждой изолиро­ванной звездной системе ограничено, то, конечно, ограничено и число их комбинаций в пространстве. А любой звездный мир с точки зрения механики сводится к комбинации атомов, и вся его жизнь определяется этими комбинациями. И что же сие означает? Да то, что история одной мировой системы в точнос­ти повторяется. Ну хорошо, хорошо — должна повторяться в бесчисленном количестве других систем — прошлых, настоя­щих, будущих. Миры сменяются мирами, как волны в море.

Через квадрильоны лет после смерти он, Николай Моро­зов, может опять оказаться в той же прокуренной радикаль- ской комнате, и прекрасная Липа Алексеева, как ни в чем не бывало, будет петь «Бурный поток», а он, влюбленный, еще не осознавая, что влюблен, едва не лишится чувств в полу­мраке передней, и только, теряя голос, снова скажет: «Приду. Непременно.» И недавно вернувшийся из ссылки Аносов («Сен-Жюст») вместе с Саблиным все так же заговорят о том, что русская деревня давно готова подняться на борьбу с уг­нетателями, — надобно только уйти в народ, объяснить крес­тьянам, что почем. А Сергей Кравчинский.

С Кравчинским они подружились сразу. Спустя пару дней тот затащил Николая в харчевню на Разгуляе, перед этим обла­чив в поношенный рабочий костюм. Здесь Сергей намеревался познакомить нового члена кружка с бытом простого народа.

За грязными столами сидели извозчики. Извозчики инте­ресовали Кравчинского — ведь многие из них были из крес­тьян. Друзья скромно устроились у окна.

— Чего вам? — неласково спросила дюжая хозяйка. — Щти имеются.

— Хорошо, налейте щец! — с деланной небрежностью бро­сил Сергей.

— С солониной аль с щековиной? — хмыкнула дотошная баба, с явным подозрением поглядывая на белые руки «рабо­чих».

Вопрос поставил в тупик даже бывалого Кравчинского. А Коленька и вовсе растерялся: что это за щековина такая, и с чем ее едят? Пауза затянулась. Смачно хлебающие свои щи извозчики с интересом поворачивали бородатые лица к за­мешкавшимся посетителям. Но Кравчинский, обожавший все неизведанное, к облегчению Морозова вдруг уверенно улыбнулся хозяйке:

— Ну дык. Ясное дело, со щековиной!

Им принесли пылающие щи в общей миске, две огромные деревянные ложки и краюху хлеба. В миске плавали куски соленых бычьих щек; с души отлегло: секрет загадочной «щековины» был раскрыт.

— Платите вперед, — нахмурила низкий лоб трактирщи­ца. — По четыре копейки.

Коленька дал ей двугривенный, и баба ушла, как ему по­думалось, за сдачей. Кравчинский ободряюще подмигнул Морозову, и они не без опаски принялись за щековину. Но Сергей времени зря не терял: отправляя в рот ложку за лож­кой, он успевал подцепить извозчиков ядреным словцом, а следом завести разговор про политику.

— Из деревни? Давно ли? — спросил он парня с молодой рыжеватой бородкой.

— Я-то? Так с Рождества токмо.— ответил тот, дохлебы­вая щи принесенной с собой ложкой; ложку он по-крестьян­ски облизал и завернул в чистую холстину.

— Ну а земля. Она у помещика-мироеда.

— А что земля? — нехотя переспросил извозчик; ему явно было не до разговора.

— Она ведь общей должна быть. Потому как Божия, а? — взял быка за рога Кравчинский.

Морозову это понравилось. Какой же молодец Сергей! Он стал ждать, что ответит рыжебородый.

— Земля любит навоз, а лошадь овес.— загадочно про­бормотал собеседник. И вдруг громко добавил: — Божия земля там, где никто не живет. А где люди, там она челове­ческая.

Подобного ответа друзья предвидеть не могли. Коленька даже поперхнулся бычьей щечкой. Настороженная трактир­щица прошла мимо их стола, и Коленька вспомнил про сдачу.

— А что же мои 12 копеек? — спросил он.

— Какие 12 копеек? — вскинулась хозяйка.

— С двугривенного. Сдача.

— Чиво-чиво? — развернулась трактирщица, избоченясь. И завизжала: — Ах, зенки твои бесстыжие! Да за такую ще- ковину — да по четыре копейки?! Ты эфто. Смеяться взду­мал?! Бродяга ряженый, и с бродягою пришел. Голытьба бес­паспортная! Держи-и-и!!! Егорка, городового кликни.

Верткий колченогий половой тут же бросился из харчевни. Морозов увидел, как побледнел широкий лоб Кравчинско­го, как вздулись вены на костистых кулаках.

— Ты чего, тетка? Белены объелась? Остынь. — попытал­ся утихомирить Сергей хозяйку. — Вот мой паспорт. — по­лез в карман за поддельной бумагой.

— Люди добрые! Поди ж, и левольвер у него! Такие вот. за 12 копеек. И в государя, прости Господи, пулями литыми пуляли.

Коленька, никогда прежде не попадавший в подобную передрягу, растерянно огляделся по сторонам, ища поддерж­ки у помрачневших извозчиков. Но те были явно на стороне трактирщицы; откуда-то прилетело хрипловатое:

— И то вишь ты. Про землю все. Чтоб, стало быть, не пахать, а бунтовать. Петуха пускать, как Емелька Пугач. И начальство истреблять. Эх, ухо-парни.

— А не повязать ли их? — неожиданно предложил рыжебо­родый.

Визжала красномордая баба, угрюмые тени извозчиков грозно двигались в полумраке, приближаясь к пропагандис­там; кто-то — это Коленька увидел боковым зрением — уже обходил их сзади.

— Смотри, Морозов! — крикнул Кравчинский, мотнув кудрявой головой в сторону засиженного мухами окна.

По дорожке к харчевне семенил половой Егорка, за ним широко шагал рослый городовой, на ходу расстегивая кобуру.

— Не трусь, — шепнул Сергей. — Рама-то на живульках. Выбьем, уйдем. Попомнят нас гужееды.

— Я. Я ничего. — пролепетал Коленька, прижимаясь лопатками к широкой спине друга.

Рыжебородый бросился первым. Тогда Кравчинский рас­слабленно швырнул к его носу свою длинную хлесткую руку и лишь в самом конце удара сжал побелевший кулак. Из носа брызнуло, вчерашний крестьянин охнул, упал на стол, сме­тая миски с остатками щей. Бычьи щечки разлетелись во все стороны. Морозов тоже ткнул куда-то кулаком, но и сам по­лучил затрещину, и крепкую — в глазах аж потемнело.

— Лицо закрой! Стекло. — заорал Сергей, вскочив на по­доконник и двинув по раме сапогом. Раздался звон, трактир­щица завизжала еще пронзительнее. Чьи-то цепкие мослаки пытались ухватиться за смазные голенища. Кравчинский без­жалостно ударил по ним каблуком. — Назад, мужварье!

Разбитая рама вылетела прочь. В окно подуло мартовским холодком. Кравчинский буквально вытолкнул Коленьку, сам прыгнул за ним в ноздреватый сугроб. Пружинисто вскочив, они кинулись за угол харчевни, потом по переулку поверну­ли еще и еще. Позади глухо гремели револьверные выстрелы, стихал топот тяжелых ног.

В подворотне отдышались. С высокой крыши капало, со звоном разбивались о камень упавшие сосульки. Морозов посмотрел на взъерошенного друга и вдруг безудержно рас­хохотался: в густой бороде Кравчинского запуталась ленточка квашеной капусты. Тьфу ты! Сергей с брезгливой миной вы­путал из волос следы пропагандистского обеда, ободряюще хлопнул Коленьку по плечу: ничего, дескать, лиха беда нача­ло. Хмыкнул: