class="a">[121]). В письме Краевскому Гончаров апеллирует к мнению С. С. Дудышкина, сотрудника «Отечественных записок», то есть ведет себя как литератор, но вместе с тем туманно сообщает, что «вообще очень бы желательно было напечатать эту статью» (
Мазон, с. 33), явно намекая на какие-то знания, полученные благодаря службе. В тот же день, 24 мая, Краевский согласился напечатать статью, о чем Гончаров немедленно уведомил Вяземского, явно просившего добиться ее публикации, и обещал повлиять на цензора журнала Краевского А. И. Фрейганга[122], а после сообщил Вяземскому список исключений, которые были «так незначительны, что авторское самолюбие, кажется, не должно пострадать»[123]. Посредничество Гончарова оказалось, впрочем, не вполне удачным: Краевский, опасаясь, что другой перевод статьи «того и гляди явится в каком-нибудь журнале, не здесь, так в Москве»[124], хотел напечатать ее в июньской книжке журнала, однако Вяземский, опасаясь за «авторское самолюбие» Валуева, счел нужным переслать текст отцензурованной статьи в Митаву (
Мазон, с. 34)[125]. 26 сентября 1856 года Гончаров сообщал Дружинину, что воспользовался случайной встречей с тем же Вяземским, чтобы ускорить назначение своего адресата на пост редактора «Библиотеки для чтения», и обещал устроить личную встречу товарища министра и литератора[126]. Дружинин действительно вскоре был утвержден редактором журнала.
В то же время Гончаров пытался установить доброжелательные отношения между литераторами и вновь назначенным либеральным председателем цензурного комитета и попечителем Петербургского учебного округа Г. А. Щербатовым. Это видно в письме Краевскому от 18 ноября 1856 года, где цензор не просто передает издателю приглашение на вечер к Щербатову, но и подчеркивает, что тот не приказывает, а лишь просит Краевского пожаловать и что на вечере встретятся представители разных кругов — и литераторы, и профессора, и цензоры:
Князь Щербатов просил меня просить Вас пожаловать к нему в эту пятницу и жаловать в прочие пятницы вечером: он очень желает познакомиться с редакторами и литераторами, чтобы иметь постоянные и прямые личные с ними сношения, между прочим, для объяснений по литературным и журнальным делам. Он просил также извинить его, пожалуйста, что он, заваленный по утрам докладами и просителями, не имеет возможности сделать визитов, а просит обойти эти церемонии. У князя найдете и профессоров, и ценсоров, и Дружинина… etc. (Мазон, с. 35)[127]
В схожем тоне Гончаров через неделю звал к Щербатову И. И. Панаева:
Князь Щербатов поручил мне просить Вас, любезнейший Иван Иванович, пожаловать к нему в пятницу вечером и жаловать в прочие пятницы. Там, кажется, будут и другие редакторы и литераторы, с которыми со всеми он хочет познакомиться. Только он просит извинить его, что, за множеством дел и просителей, он не может делать визитов. Вечер же самое удобное время, говорит он, даже когда понадобится объясниться по журнальным делам. Он спрашивал меня, кто теперь есть здесь из наших литераторов (разумеется порядочных). Я назвал П. В. Анненкова, Григоровича, Толстого; он усердно приглашает и их[128].
Судя по всему, Гончаров считал, что в качестве цензора может едва ли не облагодетельствовать издателя. В письме Краевскому он сообщил о своем назначении цензором «Отечественных записок», подчеркивая, что сам просил Лажечникова уступить ему журнал Краевского (Мазон, с. 35). Впрочем, Дружинину Гончаров писал, что предпочел бы цензуровать «Библиотеку для чтения», которую редактировал его адресат, «но Фрейганг не дал»[129].
Если в письмах к литераторам и издателям Гончаров позиционировал себя как выразителя доброй воли либерально настроенного правительства, то в письмах к коллегам-цензорам он представал выразителем мнений литературной общественности. 6 апреля 1857 года он обратился к секретарю цензурного комитета А. К. Ярославцеву едва ли не как медиум, способный донести голос даже Пушкина (а вместе с тем и высокопоставленного начальства):
Прилагаю при этом сочинения Пушкина и мой рапорт, который, в последнее заседание, разрешено мне подать. Сделайте одолжение, почтеннейший Андрей Константинович, прикажите, как только можно будет скорее, заготовить бумагу в Главн<ое> упр<авление> цен<суры>, чтобы оно поспело там к докладу первого заседания после Святой и чтоб на празднике успели его рассмотреть в канцелярии министра. Об этом Вас просит усердно Анненков, я и сам Пушкин. Об этом знают некоторые члены Главн<ого> упр<авления>, между прочим, интересуется и граф Блудов (цит. по Котельников, с. 485).
Другой характерный пример — аргументация Гончарова в пользу переиздания «Записок охотника» Тургенева. В докладе, датированном 20 ноября 1858 года, цензор выступал в качестве не столько чиновника, сколько носителя эстетического вкуса и представителя общественного мнения, на которое он прямо ссылался:
Книга его прочтена всеми и на всех производит благородное, художественное впечатление: поэтому второе издание ее было бы справедливым возвращением ей права вновь появиться в кругу изящной отечественной литературы и стать наряду с лучшими ее произведениями (Гончаров, т. 10, с. 44).
Итак, Гончаров пришел на службу в цензуре, руководствуясь новыми принципами, характерными для группы чиновников-реформаторов, стремившихся преобразовать российское государство. Писатель в целом разделял их представления о необходимости реформ и стремился использовать свой статус одновременно чиновника и писателя, чтобы поучаствовать в преобразовании отношений между правительством и обществом. Однако реальность цензорской службы не соответствовала представлениям Гончарова о своей роли.
2. Чем занимался Гончаров в цензурном комитете? Реформаторские планы и повседневная практика
Сам характер службы в цензурном комитете не давал рядовому цензору наподобие Гончарова возможность проявить свои «литературные» способности: цензурные порядки со времен Николая I фактически не изменились и совершенно не были приспособлены к выполнению цензором посреднической функции. В этом смысле никакая цензурная реформа даже не началась. Рядовой цензор в своих отзывах обязан был руководствоваться исключительно цензурным уставом и многочисленными циркулярами и распоряжениями правительства и министра народного просвещения. Все более или менее сложные случаи он должен был выносить на заседания цензурного комитета, который, в свою очередь, стремился избежать ответственности и предоставлял решение Главному управлению цензуры[130].
Как и многие российские бюрократы, цензоры должны были стремиться не к реальным успехам, а к тому, чтобы их достижения хорошо выглядели на бумаге. Все исследователи творчества Гончарова, обращавшиеся к его цензорской деятельности, регулярно ссылаются на приведенные А. Мазоном впечатляющие цифры, почерпнутые из этих ежемесячных отчетов: в 1856 году писатель прочитал 10 453 страницы рукописей и 827,75 печатного листа изданий, доставленных в цензуру в корректурах, в 1857 году — 8584 страницы и 1039 печатных листов, в 1858 году — 19 211 страниц и 1052,75 печатного листа. Если верить этим отчетам, картина