Поистине мессианские амбиции! Их развивал в Толстом некий голос. Вот запись от 25 мая того же года: «Ночью слышал ГОЛОС, требующий обличения заблуждений мира. Нынешней ночью ГОЛОС говорил мне, что настало время обличать зло мира… Нельзя медлить и откладывать. Нечего бояться, нечего обдумывать, как и что сказать».
«Зло мира»… Симптом «внутреннего голоса» выдает в Толстом бесноватого. Не случайно Победоносцев писал о его богоборчестве так: словно бес овладел им.
Богохульник скакал по яснополянским окрестностям на гнедом жеребце, которого назвал Бесом. А невидимый бес сидел за спиной графа. Как на древней печати рыцарей-храмовников – два всадника на одном коне. Что ж, давний предок писателя и принадлежал к тамплиерскому роду. [20] Шарахнувшись от костра инквизиции, он в XIV веке прибыл на Русь. И страшный крик Жака де Моле, его вопль из пламени: «Отмщение, Адонаи, отмщение!», – через столетия зазвучал в душе тамплиерского потомка.
К началу XX века получил Лев Николаевич и специфическую интеллектуальную подготовку. Она началась с его желания изучать еврейский язык. (Словно сподвижники Новикова нашептали ему). Учителем стал московский раввин Соломон Моисеевич Минор (настоящая фамилия Залкинд).
Толстой, основателем рода которого считается рыцарь-храмовник граф Анри де Монс, архетипически точно воспроизвел тамплиерское обращение за «мудростью» к иудаизму.
Через некоторое время занятий Минор констатировал: «Он (Толстой) знает также и Талмуд. В своем бурном стремлении к истине, он почти за каждым уроком расспрашивал меня о моральных воззрениях Талмуда, о толковании талмудистами библейских легенд и, кроме, того, еще черпал свои сведения из написанной на русском языке книги «Мировоззрение талмудистов». (10).
Подсказки учителей-троллей слышны во многих текстах Толстого. Например, о том, что истинно живет отнюдь не христианство, а «социализм, коммунизм, политико-экономические теории, утилитаризм», Дух талмудического христоненавистничества, приземленного практицизма, замаскированного под коммунизм иудейского мессианства так и веет над этими словами.
О бесах будущей революции, убийцах Александра II, Толстой отзывается так: «лучшие, высоконравственные, самоотверженные, добрые люди, каковы были Перовская, Осинский, Лизогуб и многие другие».
О масонстве: «Я весьма уважаю эту организацию и полагаю, что франк-масонство сделало много доброго для человечества».
А вот о «гонимом народе». Из письма В.С. Соловьеву, составившему в 1890 году «Декларацию против антисемитизма»: «Я вперед знаю, что если Вы, Владимир Сергеевич, выразите то, что вы думаете об этом предмете, то вы выразите и мои мысли и чувства, потому что основа нашего отвращения от мер угнетения еврейской национальности одна и та же: сознание братской связи со всеми народами и тем более с евреями, среди которых родился Христос и которые так много страдали и продолжают страдать от языческого невежества так называемых христиан».
И еще цитаты: «То, что я отвергаю непонятную троицу и… кощунственную теорию о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо». «Посмотрите на деятельность духовенства в народе, и вы увидите, что проповедуется и усиленно внедряется одно идолопоклонство: поднятия икон, водосвятия, ношение по домам чудотворных икон, прославление мощей, ношение крестов и т.п.». «В елеосвящении, также, как и в миропомазании, вижу прием грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях».
Все это он и считал «злом мира». Рукой слышавшего «голоса» Толстого водил, видно, тот же персонаж, что в свое время и рукой обер-прокурора Синода Мелиссино, а позже – Ленина.
Страшные слова о Боге писал граф. Но каковы были интонации! Каково раздражение, с которым все это говорилось! Каковы были глаза! В воспоминаниях современников перед нами предстает поистине нечеловеческая злоба.
Талмудическое мудрование – главное в отношении Льва Николаевича к священным текстам. «Методика создания ереси прекрасно показана в его статье «Как читать Евангелие». Он советует взять в руки сине-красный карандаш и синим вычеркивать места, с которыми ты не согласен, а красными подчеркивать те, что по душе. По составленному таким образом личному Евангелию и надлежит жить.
Сам Толстой обкорнал начало и конец Благовестия (Воплощение и Воскресение). И в середине Христос был понужден на каждое свое слово смиренно просить разрешения яснополянского учителя всего человечества. Всего – включая Иисуса, которого по сути Толстой берет себе в ученики. Чудеса Лев Николаевич Иисусу вообще запретил творить»… [32].
Почему их всех – от Толстого до Мелиссино – так бесит сам факт чуда Божиего? Потому что сами не причастны ему? Потому что оно не подвластно гордой человеческой воле?
«Странно, что Толстой, утверждавший общечеловеческую солидарность в вопросах этики, твердивший, что замкнутый в своем индивидуализме человек – ущербен, настойчиво писавший, что надо соглашаться с лучшими нравственными мыслями, высказанными учителями всего человечества и всех народов, не распространял эту солидарность и на область веры. Довериться религиозному опыту людей – даже тех людей, которых он включил в число своих учителей – он не смог». [33].
Помните, приехал однажды в Оптину, но так, по гордости своей, и не перешагнул порог кельи старца.
Он действительно стал зеркалом. Кривым зеркалом в руках троллей.
Толстой как еврейский праведник
«Как Толстой не открещивался всю свою жизнь от того, что принадлежит к области мистического, однако и ему, судя по одной сцене, описанной Чертковым в его статье о последних днях Толстого, пришлось все-таки коснуться этих жутких восприятии, пришлось ощутить их еще до перехода в мир иной, пришлось с ними встретиться по эту сторону смерти, у самого ее порога.
Вот эта сцена, описанная г-ном Чертковым, – сцена начавшихся предсмертных видений Толстого.
Говоря о том, что было с умиравшим Толстым 4 ноября, г-н Чертков, между прочим, пишет: «Глядя перед собой на постель, Лев Николаевич спросил Душана (доктора Маковицкого): «Что это?» Душан ответил: «Это одеяло». – Лев Николаевич: «А дальше что?» – «Кровать». – «Ну, вот, теперь хорошо», – заключил Толстой с облегченным видом».
Итак, судя по этому чертковскому изложению, Толстой, оказывается, увидел здесь что-то, что его взволновало, но при опросе Маковицкого успокоился… Пронеслось перед Толстым что-то и исчезло – исчезло, как только Толстой призвал на помощь Душана и подчинил себя своему мозгу, тренированному на скептицизме». [35].
После смерти богохульника раввин Я.И. Мазэ сказал: «мы будем молиться о Толстом, как о еврейском праведнике».
Кагал не забыл слова графа: «Еврей – это святое существо, которое добыло с неба вечный огонь и просветило им землю и живущих на ней. Он – родник и источник, из которого все остальные народы почерпнули свои религии и веры.
Еврей – первооткрыватель культуры. Испокон веков невежество было невозможно на святой Земле – еще в большей мере, чем нынче даже в цивилизованной Европе. Больше того, в те дикие времена, когда жизнь и смерть человека не ставили ни во что, рабби Акива высказался против смертной казни, которая считается нынче вполне допустимым наказанием в самых культурных странах.
Еврей – первооткрыватель свободы. Даже в те первобытные времена, когда народ делился на два класса, на господ и рабов, Моисееве учение запрещало держать человека в рабстве более шести лет.
Еврей – символ гражданской и религиозной терпимости. «Люби пришельца, – предписывал Моисей, – ибо сам был пришельцем в стране Египетской»… В деле веротерпимости еврейская религия далека не только от того, чтобы вербовать приверженцев, а, напротив, – талмуд предписывает, что если нееврей хочет перейти в еврейскую веру, то должно разъяснить ему, как тяжело быть евреем, и что праведники других народов тоже унаследуют царство небесное.