Однако Гитлер никак не предполагал, что Япония первой нанесет удар Соединенным Штатам в Перл-Харборе. Полагаю, у меня есть веское доказательство этого утверждения. В этот хмурый воскресный день 7 или 8 декабря я находился в ставке Гитлера, расположенной тогда в лесу Восточной Пруссии близ Растенбурга. Я первым получил сообщение Рейтер о Перл-Харборе. Тотчас же отправившись в бункер Гитлера, я попросил аудиенции, заявив, что у меня крайне важное сообщение. Гитлер в тот день получил удручающие новости из России и принял меня недружелюбно, очевидно, боялся очередной плохой новости. Когда я поспешно прочел ему сообщение, он явно был застигнут врасплох. На его прояснившемся лице читалось крайнее возбуждение, и он быстро спросил: «Это сообщение верно?» Я ответил, что, безусловно, верно, потому что минуту назад, ожидая в его приемной, я получил по телефону подтверждение из другого источника. Гитлер выхватил у меня из рук листок бумаги, вышел из комнаты и без сопровождения, не надев ни головного убора, ни шинели, прошел сто метров до бункера Верховного главнокомандующего вооруженными силами. Он первым принес туда новость.
Я не сомневаюсь, что вступление Японии в войну стало для него полнейшей неожиданностью. Он надеялся на это, но особенно не рассчитывал. Однако японская акция автоматически подталкивала Германию к объявлению войны Соединенным Штатам. Снова, когда перед Германией встал жизненно важный вопрос, Гитлер действовал и принимал решение в одиночку. Завышенная оценка Гитлером Японии явилась такой же грубой ошибкой, как и принесение в жертву интересов Германии во Франции в пользу Италии, находящейся под властью Муссолини.
В своей политической роли Гитлер был фигурой из прошлого, а не из будущего. Он боготворил средневековые представления о героизме и благородстве и восхищался силой германского имперского века. Он пребывал в истории; будущее было закрыто для его разума. Он не понимал политической эволюции и духовного прогресса человечества, а потому не видел новой Европы так, как ее видели другие, те, кто был способен заглянуть в будущее. Обычно он говорил, что когда-то был несколько заражен демократическими идеями, но на самом деле никогда не искал великих связующих идей, объединяющих нации; они были полностью чужды ему. Он объединил народы Европы одной только силой и таким образом заложил фундамент будущего содружества европейских народов. Но он также поднял уйму новых проблем, а вот к решению этих проблем никогда не проявлял ни малейшего интереса.
В течение многих лет серьезные немцы (и не только немцы) настаивали на том, чтобы он изложил свою концепцию новой Европы, дав нациям континента «Европейскую хартию», которая указала бы пути будущего развития. Из года в год он отказывался делать что-либо подобное. Когда от него потребовали хотя бы изложить некоторые принципы и уступки, он также отказался, приведя причину, казавшуюся очень странной в свете присущей ему политической безнравственности: «Я не политик; скорее, я выполняю историческую миссию». Он имел в виду, что не будет давать никаких политических обещаний, которые потом не сможет выполнить из-за требований его так называемой исторической миссии.
В чем же, по его мнению, заключалась эта историческая миссия? Какая отдаленная цель маячила перед его глазами с тех пор, как он развязал войну, уничтожил все старые формы общества и неизбежно столкнулся с вопросом установления новых? Ограничиваясь общим выражением своей решимости привести немецкий народ к победе, он никогда не давал конкретного определения своей миссии. Только ретроспективный взгляд на его действия поможет нам понять, что он имел в виду на самом деле.
Говорили, что Гитлер стремился властвовать над миром. Я не верю, что его цель была столь необъятной, как бы ни была в нем сильна стихийная жажда власти. Как мог человек, никогда не выезжавший за пределы Центральной Европы, не знавший зарубежных стран, никогда даже не стремившийся завоевать колонии, совершенно лишенный чувства, даже отдаленно напоминающего космополитизм, – как мог такой человек покорить мир, о котором он не имел ни малейшего представления? Его поле зрения было слишком узко для такой цели. Его менталитету более соответствовала концепция имперской Германии, как главного арбитра в Европе. Он не хотел быть творцом новой Европы в век объединенных наций; скорее он мечтал быть хозяином старого, изолированного, консервативного континента. В военном отношении он был бы защитником, в политическом – правителем, а в экономическом – управляющим континентальным жизненным пространством. В противовес всем тенденциям к прогрессивному, универсальному сотрудничеству он бы ограничился изоляцией Европы от остального мира.
Полагаю, именно эту цель он и преследовал, начав борьбу против старого порядка в Европе. Именно эти перспективы управляли его действиями во время войны. Но он продолжал их скрывать, не уставая вещать о справедливости, мире и благополучии наций. Все его слушатели – немцы, многие из которых искренне стремились к конструктивному сотрудничеству, и многочисленные жители других европейских стран, поверившие ему, – не могли представить, что он намерен решить европейские проблемы на основе равных прав для сотрудничающих наций. Как они могли предположить, что человек, внедрявший в своей стране самые прогрессивные идеи с целью упрочить свою власть, будет предлагать столь реакционные идеи для установления отношений между остальными европейскими странами?
Итак, он обманул и немцев, и всех остальных, кто, веря в его добрую волю и идеалистические намерения, был готов строить судьбы своих наций в сотрудничестве с ним. Его двойственная натура обманула их и ввергла в несчастье.
По мере того как война продолжалась и дела принимали все худший оборот, сами немцы постепенно поняли, что Гитлер вовсе не великий государственный деятель, которым себя возомнил. Ему в голову не приходило решение, которое в данных обстоятельствах принял бы дальновидный и реалистичный политик: пока не поздно, попытаться закончить войну приемлемым компромиссным миром, чтобы, по крайней мере, избавить свой народ от последних ужасов капитуляции. Он же до последней минуты оставался игроком, полным твердой решимости получить все или ничего.
В течение всех этих лет, безусловно зная, что возмездие неизбежно, он тешил себя ложными надеждами и проявлял полную пассивность к внешней политике. Его политическая деятельность заключалась лишь в пустой болтовне, а политическая прозорливость только в мечтательном желании, чтобы коалиция его врагов распалась, хотя разум подсказывал ему, что союз просуществует по крайней мере до полного разгрома Германии. Чтобы поддерживать в себе эту нереальную мечту, в последний год войны он стал придавать преувеличенное значение самым банальным дипломатическим докладам и самым незначительным заметкам в зарубежной прессе, постоянно приводя их как доказательство правоты своей безумной теории.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});