Одну за другой она изучала мысли и воспоминания, которые прилипли к полу ее разума. Мачера вообразила, будто находится в библиотеке и что пол и столы покрыты книгами, брошенными и оставленными раскрытыми. Она представила, как по очереди поднимает каждую книгу, стирает с нее пыль, туго скручивает и вставляет ее в тубус, а потом кладет на полку. Вот, к примеру, книга обыкновенных мелочей, таких, как пара сандалий, которые надо забрать у сапожника, свежая царапина на локте, который она ободрала о выщербленный край колодца, легкая головная боль, всегда беспокоившая Мачеру, когда шел снег. Все это она медленно свернула и положила на стеллаж, а потом взяла книгу неотвязных забот…
Выбери какое-нибудь место наугад и прочти, прежде чем свернуть: война, враги; почему война обязательно должна происходить сейчас, при моей жизни? Почему сейчас, это нечестно; мне надо так много сделать, столькому научиться, молодость так быстро проходит, зачем война свалилась на мою голову, словно неприятный родственник, который является в гости, когда тебе хочется побыть одной, и никак не уходит? Из-за этой войны столько неразумного, невозможного — нельзя путешествовать, посетить великие библиотеки других городов, учиться; Мазеус на действительной службе, вместо того чтобы быть тут, разговаривать и слушать о том, что я прочитала или подумала; сверни эту книгу, она ужасно грустная.
Одну за другой она свернула их все и положила на место, даже ту восхитительно соблазнительную книгу размышлений, в которой были записаны все ее мысли о теориях и интерпретациях, все, что она хотела бы считать истинным. Особенно эту; сверни ее и положи на верхнюю полку. Наконец стол был чист, и мозг был готов воспринять новую книгу. Мачера ясно представила ее, лежащую на полированном дереве прямо перед собой. Она вообразила блестящую бронзовую трубку с приклеенной этикеткой. Засунув в нее указательный и средний пальцы и раздвинув их, она вытащила книгу, одной рукой взяла гладкую деревянную рейку, к которой прикреплен верхний конец свитка, другой рукой развернула его и положила сверху тяжелую линейку, чтобы книга не свернулась. Прочитала первый абзац, где всегда было написано одно и то же…
Единый Принцип, пронизывающий все, — концепция настолько расплывчатая и туманная, что способна отпугнуть всякого, кроме наиболее настойчивых. Иногда эта тропа бывает такой широкой и ясной, что кажется вполне земной и очевидной, а потому не заслуживающей изучения. А иногда поток истощается до такого узкого ручейка, что кажется плодом воображения, чем-то таким, что человек якобы воспринимает, потому что страстно этого хочет. Между повсеместным и банальным, сомнительным и самодельным свидетельством подстерегает опасный соблазн выбрать промежуточный курс, признать, что истина должна быть средним арифметическим от имеющихся альтернатив; это то же самое, что пытаться написать историю, прибегнув к голосованию на симпозиуме историков и признав, что мнение большинства должно быть истиной. Но в поисках Принципа нет места ни здравому смыслу, ни вере, ни демократии. Принцип нельзя исправить, упростить или улучшить. Принцип таков, каков он есть.
Сухие, бескомпромиссные слова, которые все студенты обязаны знать наизусть; не то, во что следует верить, ибо вера предполагает возможность сомнения, — скорее то, что необходимо принять точно так же, как человек принимает факт смерти, в которую не нужно верить. Довольно о предисловии; она представила себя делающей неловкий реверанс перед каменным изваянием, стоящим перед дверью, с тревогой ожидающей мгновения, когда ей будет позволено войти.
И вот она уже за дверью, стоит на открытом воздухе, где нет ни крыши, ни стен вокруг, она всегда мысленно представляла Принцип в виде сада (как потешались чужеземцы над пристрастием жителей Шастела к маленьким клочкам организованной природы, выстроенной по ранжиру траве и батальонам вымуштрованных цветов, вытянувшихся по стойке «смирно» и по команде демонстрирующих свои лепестки!), где она могла сидеть или лежать, окучивать этот сад или срывать все, что вздумается, не опасаясь испортить общий вид. Иногда Мачера приходила сюда, чтобы выполоть ошибки или ложные умозаключения, выкопать, мульчировать и вытащить камни, выкосить, обрезать и отломить засохшие верхушки лишних вопросов. А иногда она приходила туда с корзинкой в руке, собирала, что нужно, и относила домой, хотя все это было не так просто — сад отдавал ей только то, что хотел отдать…
Мачера открыла глаза и увидела мастерскую. Помещение напомнило ей двор, где работал ее отец-бондарь, потому что тут стояла длинная скамья с тяжелыми деревянными тисками, прикрученными к ней, а по стенам были развешаны знакомые инструменты: скобель, струг, деревянный рубанок, лучковая пила, тяжелый рашпиль, деревянные бруски с вставленными в них кусочками известняка, связка конского волоса, стамеска, долото, киянка и маленький медный молоток. Пол устлан завитыми белыми стружками, а на поперечных балках, скреплявших стропила крыши, покоились поленья распиленной зеленой древесины, добавляя привкус древесного сока к аромату свежеструганного кедрового дерева. Свет проникал в мастерскую через открытую ставню и падал позади человека, склонившегося над бруском, который он стругал большим рубанком, его плечи и руки двигались ритмично, как у гребца. Мачера видела только его затылок, однако старик, сидевший чуть в стороне от луча света, смотрел прямо на нее, хотя тень и скрывала его черты.
— И что потом? — спросил он.
Второй мужчина перестал работать и с легким стоном распрямил спину.
— А после все покатилось под гору. Выяснилось, что моя проклятая сестра послала корабль, чтобы забрать меня, — если б я знал об этом, то рискнул бы уйти вплавь. Но я и не догадывался, поэтому меня доставили, словно посылку, до порта назначения и поволокли на гору, дабы я засвидетельствовал свое почтение и выразил надлежащую благодарность. — Мужчина взял рубанок и несколько секунд копался в коробке с лезвиями. — Заставила меня околачиваться в своей чертовой приемной чуть ли не битый час, что не улучшило моего настроения.
— И вы выразили? Я хочу сказать — надлежащую благодарность.
— Не думаю, что наш старый приятель городской префект одобрил бы мое поведение, — ответил ремесленник. — Не могу похвастать, что вел себя очень хорошо. Нет, не выразил. С другой стороны, я ухитрился выбраться оттуда, никого не зашибив, что, пожалуй, равносильно благодарности. Там вместе с бумагомарателями ошивалось ужасно много профессиональных телохранителей. У меня такое ощущение, что, если бы я вышел из себя, меня бы оттуда вынесли в мешке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});