— Я и без твоего перевода понял. Надо так надо. Когда?
— Завтра, — коротко ответил Райлз.
Вечером мы с Илизаровым и Светланой уже были в приемном отделении госпиталя.
Регистратор не могла решить вопрос о госпитализации без страховки и без какой-либо бумаги. Звонили в администрацию, администрация звонила в советское посольство. Мы сидели и ждали. Гавриил молчал, мы со Светланой тихо переговаривались: ей надо было освобождать номер в гостинице, и я уговаривал ее переехать к нам с Ириной.
Наконец все разрешилось, больного стали регистрировать. Я переводил вопросы и ответы. В американских госпиталях полагается указывать религию, к которой принадлежит пациент: ко многим приходят по их желанию священники. Илизаров поразился:
— Какая такая религия?! Зачем им? Я вовсе не религиозный, я атеист.
— Тогда какая у него национальность? — спросила регистратор.
Светлана сидела позади него и тихо шептала, как бы про себя:
— Он еврей, еврей.
Гавриил по отцу был тат, горский еврей, а его мать, Голда Розенталь, из белорусского местечка. Но всю жизнь ему приходилось скрывать свое происхождение, прикрываясь национальностью «тат» как щитом: никто об этом маленьком народе не знал.
После заминки я сказал, чтобы Илизарова записали агностиком (не верующим, но и не отрицающим Бога).
Санитары положили его на каталку и повезли в палату, а мы грустно шли следом. Светлана вскоре отправилась собирать вещи, я остался. Подготовка к операции начинается обычно за несколько дней, но в нашем случае надо было успеть до утра.
Каждые пять — десять минут к Илизарову в палату заходили врачи, лаборанты, сестры, расспрашивали о прежних болезнях, проверяли сердце и легкие, делали рентгеновские снимки, брали анализы крови, снимали кардиограмму, внутривенно вливали растворы. Нельзя было не поразиться, как быстро и четко шла такая сложная подготовка. Илизаров приговаривал:
— Здорово это у вас все налажено, молодцы!
Он, похоже, не нервничал, не задавал вопросов. Если его ненадолго оставляли в покое, сосредоточивался на чем-то своем. Мне представлялось, что в те часы перед ним проходила вся его жизнь — нищее детство в горном поселке Кусары, в Дагестане, трудности жизни и работы в глухой провинции и взлет к международной известности.
Потом дали ему подписать бланк согласия на операцию. Там сказано, что в случае угрозы для жизни больной соглашается на высокую ампутацию. Он секунду посмотрел в сторону темного окна — и подписал. Думаю, горько ему было подписывать такое. Но куда деваться?..
С тревогой я оставил его одного уже за полночь, положив на тумбочке у кровати листок, на котором написал крупными цифрами номер своего телефона — чтобы звонили в любой момент. В шесть утра я уже снова был в его палате. Он так и не заснул, ему и ночью продолжали делать разные процедуры:
— Я не хотел, чтобы тебе звонили и беспокоили. Да и они хорошо знают свое дело, твои американские специалисты.
Перед операцией зашел Райлз, улыбнулся ему, сказал несколько слов. Я спросил, нельзя ли мне быть с больным до момента, когда ему дадут наркоз, чтобы переводить.
— Конечно, можно, Владимир. Если он сам не против, ты, как доктор, можешь присутствовать во время всей операции.
Гавриил улыбнулся и пожал ему руку:
— Скажи ему, что он мне нравится, что я ему доверяю и желаю успеха, — сказал он.
Десятки лет простоял я у операционного стола, но каждая операция для меня — своего рода священнодействие. Ведь операция даже по форме своей подготовки напоминает религиозную церемонию: как бы ритуальное мытье рук хирургов, переодевание их в стерильные халаты и маски, а когда они подходят к больному, то держат перед собой руки в резиновых перчатках, как будто готовятся колдовать. Да и сама операция — от разреза до зашивания кожи, тоже как колдовство, когда хирурги молча и слаженно манипулируют на кровящих тканях, перевязывают сосуды, отсекают больное, сшивают здоровое.
Я стоял у изголовья Гавриила, переводил и объяснял, что ему делают. Сначала «колдовал» анестезиолог, налаживая вливание жидкостей через вену и вводя катетер в артерию, устанавливая «артериальную линию» на случай необходимости.
— Ну вот, а теперь вы станете засыпать, — сказал он Илизарову.
В его гортань он вставил эластичную трубку, через которую ритмично подавался воздух.
После этого больного уложили в позицию для операции и стали тщательно промывать кожу ног дезинфицирующими средствами. Потом из распылителя покрыли ее слоем бетадайна, раствора йода. Хирург и двое ассистентов накрыли его стерильными простынями, оставив открытыми лишь места для операции.
Чтобы заменить закупоренную артерию, через длинный разрез взяли вену с другой ноги. Райлз объяснил мне:
— Если вена окажется слабой, придется вместо нее поставить искусственную.
Рассмотрев вену, он счел ее недостаточно крепкой.
— Как ты думаешь? — спросил он меня. — По-моему, лучше поставить протез.
Я не имел в этом никакого опыта, но он, очевидно, считал нужным информировать меня о своих действиях.
Теперь ему предстояло главное: вшить концы искусственного сосуда выше и ниже места закупорки, и восстановить через него кровообращение. Нужна точность выбора места вшивания и быстрота действия. Если ток крови восстановится до самой стопы — нога спасена. Если не удастся — не останется другого выбора, кроме ампутации.
Я следил за движениями его рук, как завороженный. Выделив артерию из мышц, он перерезал ее дальний конец.
— Смотри, какой плохой ток через артерию, — сказал он.
Действительно, с пульсовой волной из перерезанного конца артерии едва сочилась тонкая струйка крови, как из водопроводного крана со слабым напором.
— Это едва ли пятая часть того, что нужно для нормального кровотока, — продолжал Райлз. — Твоему другу давно уже надо было делать операцию.
— Конечно, да он все оттягивал, — согласился я.
Райлз перевязал артерию и вшил в нее коцец протеза.
— Смотри теперь, — он снял с артерии зажим.
Через протез с напором прошел первый ток крови, и сильной струей забил с другого конца. Хирург остановил его зажимом.
— Видишь, какая разница.
Теперь на открытой артерии он определил место для вшивания другого конца протеза и ловкими движениями стал быстро его вшивать. Казалось, то, что он делает, — очень просто, но я представлял, сколько труда было вложено в эту кажущуюся простоту.
Он снял зажимы с протеза:
— Теперь просмотрим, как станет меняться цвет стопы.
Все мы впились глазами в оживляемую новым током крови стопу. На наших глазах она розовела. У меня отлегло от сердца: нога спасена!