многие члены добровольных ассоциаций не придерживались их устава, как вскоре обнаружил глава Американского совета по строительству Франклин Рузвельт262.
Рексфорд Тагвелл подытожил свою характеристику личности Гувера словами: «Гувер был вовсе не инженером в каком-либо фактическом смысле, а человеком принципа… По его понятиям, государственная помощь безработным, к примеру, мало чем отличалась от коммунизма»263.
Если Гувер был догматиком, то Рузвельт проявлял гибкость. Так, например, с одной стороны, Рузвельт верил в необходимость экономии государственных средств: будучи губернатором штата Нью-Йорк, он возражал даже против столь малых расходов, как посуточная оплата работы членов Комиссии по уничтожению москитов в округе Нассау264, а в 1932 г. с энтузиазмом воспринял пункт платформы демократической партии, касающийся экономии265. Но, с другой стороны, в том же году он утверждал: «Я убежден, что мы находимся на пороге коренного изменения в экономическом мышлении народа… Страна нуждается в неустанном смелом экспериментировании, и, если я не ошибаюсь относительно ее настроя, страна требует его… Главное — попытаться что-то сделать»266.
И Гувер, и Рузвельт перенимали методы, которыми пользовались прогрессисты, управляя экономикой в период Первой мировой войны, но Рузвельта не связывали догмы Гувера. И Гувер, и Рузвельт готовы были «назвать эти меры добровольными — но в противоположность Гуверу… [Рузвельт] был не прочь проявить жесткость и придать им обязательный характер, прибегнув к принуждению. Добровольные методы работали неважно»267.
Рузвельт и Гувер принадлежали к одной и той же школе социально-политической мысли, доминировавшей в 1930-е годы. Гувер и его сторонники категорически возражали против нарушения Рузвельтом догмы, согласно которой правительство совершает ошибку, если действует позитивно268. Гувер был, конечно, не Герберт Спенсер, но отличался таким же фанатическим рвением: он и его единомышленники доказывали, что программа Рузвельта является преддверием социализма, или, хуже того, что она и есть социализм, скрывающийся под маской либерализма.
Рексфорд Тагвелл отмечал, что и Гувер, и Рузвельт «рассматривали себя как либеральных сторонников капитализма, даже если определение Рузвельта подразумевало государственное планирование и управление. Расходились они в вопросе инструментальности: что — цель, а что — средство и чем соответственно можно и нужно руководить, а что следует считать неприкосновенным. Пусть это кажется слишком узким полем для столь грандиозного сражения, тем не менее развернулось оно именно здесь»269. В настоящей главе мы рассмотрим определенные элементы этого сражения, которое для подавляющего большинства людей закончилось, а именно — мы исследуем попытку Гувера сорвать с Рузвельта маску либерала.
Рузвельту нужен символ
Чтобы на деле приступить к «неустанному смелому экспериментированию», президент Рузвельт должен был завладеть каким-нибудь благозвучным символом, который помог бы отразить ожидаемую критику его программ как «коммунистических» или «социалистических». Как заметил Тагвелл, для того чтобы получить поддержку в своей борьбе против перемен, реакционеры должны были обвинить «своих противников либо в мошенничестве, либо в политическом отступничестве, с тем чтобы затем иметь возможность с негодованием утверждать собственное моральное превосходство». «Однако политическая машина работает по своей собственной логике, и обвинения оппонентов в мошенничестве были инструментом реформаторов, — продолжает этот советник Рузвельта. — При этом обвинения реформаторов в политическом отступничестве являлись отличным полемическим ресурсом для их противников. В XX в. “красные” стали тем, чем в Средние века были еретики. Они воспринимались как реальная угроза… Опасность получить ярлык “красного”, со всеми вытекающими отсюда последствиями, заставила Рузвельта поостеречься объявлять какую-либо цель помимо “сохранения капитализма”, т.е. пойти на определенную сдачу позиций, к чему вынуждены были присоединиться и другие прогрессистские лидеры»270. ФДР обладал достаточно тонким политическим чутьем, чтобы понять, что в Соединенных Штатах ярлык «красный» или хотя бы «социалист» — это знак позора. В США «социалист» неодобрительное слово в силу существования в Америке того, что Луис Харц называет нашей либеральной традицией271. Так как в Америке никогда не было феодализма, здесь не сформировалась аристократия с идеологией, поддерживающей ее привилегии, и, следовательно, никакие крайне левые не могли развиться в оппозицию. Там же, где в политике появляются крайне левые, для обоснования своей позиции они создают собственную идеологию, которая базируется на принципах, противоречащих убеждениям аристократии. В США торизм и социализм, а также слова-символы, обозначающие обе эти доктрины, воспринимаются как неестественные и чуждые. Распространяя американскую либеральную традицию на Новый курс, Харц замечает: «Если бы Рузвельт сказал “мы должны выйти за пределы того, что писал Локк, но при этом не заходить так далеко, как Маркс” и переформулировал концепцию Локка в “американизм”, который, конечно, был здесь ее смыслом, он оттолкнул бы от себя многих своих сторонников… “Американизм” был евангелием, был тем самым, что сделало социализм чуждым, и любое сознательное посягательство на него… вызывало острое чувство неприятия»272. Поэтому Рузвельт нуждался в подходящем символе, чтобы оправдать свою новую политику, избегая термина «социализм».
Рузвельту выгодно было завладеть привлекательным, «передовым» словом также и для противодействия силе консервативных символов, создававшихся в обществе годами. И Рексфорд Тагвелл, и Термонд Арнольд перечислили ряд «священных слов», захваченных консерваторами. «Индивидуализм», полагали Тагвелл и Арнольд, использовался некоторыми из них в качестве предлога, чтобы не заботиться о неимущих; «независимость» бралась на вооружение, чтобы воспрепятствовать вступлению трудящихся в профсоюзы; а «свободу и отсутствие ограничений» кое-кто из них ухитрялся толковать в том духе, что корпорации — это некие индивиды, которых надо защищать любой ценой. «Право заключать договоры» означало, что Конгресс нарушил Конституцию, установив минимальную заработную плату для женщин и детей, работающих в Вашингтоне (округ Колумбия)273, 274.
Рузвельт должен был противодействовать этим старым священным словам, отчасти определяя их по-иному, отчасти используя новый символ. Ему необходимо было уяснить функции символов, чтобы, выражаясь словами Термонда Арнольда, «вызвать у людей такой же энтузиазм относительно разумных вещей, какой они испытывали в прошлом относительно безрассудных и разрушительных предприятий». Недостаточно было того, чтобы правительство помогало неимущим, поощряло членство в профсоюзе или поддерживало страхование от безработицы: эти меры, которые могли быть оправданы на прагматическом или на гуманитарном основании, Рузвельт должен был оправдать и на символическом уровне. Как ясно сознавал Арнольд, «те гуманитарные ценности, которые были воплощены во многих институтах, созданных Рузвельтом, и которые не позволяли нам отказаться от этих институтов, следовало связать с некой теологической структурой, способной дать нам покой и уверенность в будущем»275.
Третья главная причина, по которой для Рузвельта было особенно важно идентифицировать себя с помощью термина, имеющего благоприятные коннотации, состояла в том, что он мог использовать это слово-символ, чтобы получить поддержку на выборах от тех,