Как всякая женщина, она цеплялась за мелочи, пытаясь найти в них опору.
Десмонд ответил раздраженно:
– Его пришлось выбросить. Но не тревожься, в Англии я куплю тебе новое, и не одно, а сколько пожелаешь!
О, каким облегчением было не коверкать язык в несусветных русских словах! Он улыбнулся, но не получил ответа на улыбку. Заломив бровь, девушка взглянула на него с презрением:
– В Aнглии?! Вы? Да кто вы такой, чтобы я позволила… Поверьте, сударь, я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве!
Эта бессмысленная заносчивость вдруг взбесила Десмонда.
– Вы мне принадлежите, – рявкнул он. – Что бы вы ни говорили, что бы ни возомнили вдруг – вы моя собственность! Советую вам помнить свое место и впредь не забываться!
Едва выговорив последние слова, он пожалел о них и об интонации, с которой они были сказаны… к чести его, следует добавить, пожалел еще прежде, чем девушка подалась всем телом вперед и влепила ему пощечину.
Удар был не по-женски увесист. И Десмонд едва удержался на ногах, а девушка так и рухнула плашмя, чудом не скатившись с гробовидного ложа.
И пока она лежала, воздев выше головы свои прелестные округлые бедра, Десмонд не совладал со внезапно вспыхнувшей яростью и наградил ее увесистым шлепком. Попка ее оказалась такой тугой, что он ушиб ладонь, но и ей, конечно, причинил боль, от которой она так и взвилась.
Десмонд усмехнулся: он слышал, что некоторые женщины безумно возбуждаются во время таких вот милых игр. Но это так не похоже на прежнюю Марьяшку, которую он знал… И он спохватился: да ведь эта женщина не в себе! С нею вдруг что-то случилось… как там, в бане, где Марьяшка вдруг позабыла все свое прошлое, так и теперь, во время бури. Это просто помрачение, которое должно пройти.
Эй, да что это с нею?! Соскочила с постели, бежит вперед…
Марьяшка налетела на него, но что была ее сила, пусть дикая, пусть вольная, против мужской силы! Он хотел привести ее в чувство, прекратить этот припадок безумия. И был только один способ… во всяком случае, сейчас.
Она билась, рвалась, но он вновь бросил ее на кровать, прижал всем телом, думая лишь об одном: какое счастье, что еще не застегнул штаны!
Марьяшка тихо, хрипло стонала, пытаясь его укусить, но уворачиваясь при этом от поцелуев. Десмонд бился, утоляя свою страсть, судороги близкого извержения подступали – и уходили, и возвращались вновь.
Заныла рука, которой он держал девушку. Десмонд резким движением высвободил руку – и жертва его тотчас ожила, взвилась, пытаясь его сбросить, пустила в ход кулаки, ногти, рвала в клочья его рубаху, опять начала метаться, отгоняя надвигающееся наслаждение, и это затянувшееся, исступленное ожидание вдруг привело Десмонда в неистовство.
Послышался вопль, сменившийся рыданием, и, глядя на залитое слезами лицо, Десмонд почувствовал наконец желанное освобождение. Он извергся, вылил из себя все, как из переполненного сосуда… не ощутив при этом ничего, кроме щемящей, болезненной пустоты.
Он еще долго лежал, придавив слабо вздрагивающее тело. Девушка больше не билась, не кричала: только тихо плакала. Слезы лились неостановимо, и щека Десмонда, прижатая к ее щеке, была мокрой. Да и все его тело было мокрым от пота, и наконец он озяб и нашел в себе силы сползти на пол. Ноги не держали – он сел, с тупым удивлением осознавая: да ведь это первый раз в жизни он достиг финала, не испытав никакого удовольствия. Куда горше оказалась мысль, что впервые с той поры, как он слюбился с этой женщиной, ее тело билось и трепетало не от наслаждения, а от ненависти. Да, уж ей-то он наверняка причинил сегодня только самую лютую боль!
Он вяло принялся в очередной раз переодеваться, сам себе удивляясь: или это три года общения с санкюлотами на него так подействовали, что, получив от этой рабыни свое, принадлежащее по праву, он ощущает себя по меньшей мере убийцей? Как жаль, что волны не хлещут больше по палубе, не заглушают все звуки, и ему отчетливо слышно каждое резкое, болезненное всхлипывание!
Во всяком случае, надо заставить ее одеться. В каюте довольно холодно, а она так лежит…
Десмонд набрался храбрости, взял злополучную рубаху, валявшуюся на полу комом, осторожно подступил к постели, прокашлялся… и отшатнулся: девушка резко села, обернулась к нему, выхватила рубаху и напялила ее на себя так стремительно, что ее похвалил бы даже солдат, одевающийся по тревоге.
Сердце у Десмонда колотилось как бешеное, и он понял, что не на шутку испуган – испуган этими лихорадочно блестящими глазами, этим мрачным решительным выражением лица. Что она скажет… что она ему скажет сейчас?
– Сколько они вам за это заплатили? – с ненавистью спросила она.
* * *
…Что бы ни сказал ей теперь этот человек, Марина ему не верила. Хотя концы с концами кое-где сходились. Она-то думала, что как обмерла в его объятиях в баньке, в рождественскую ночь, так и пробудилась в новой дрожи наслаждения в полутемной комнатушке, где пахло соленым ветром. Когда он владел ею, наполняя тело восторгом, душа и ум ее метались впотьмах, не в силах осмыслить свершившееся, понять, какая страна открылась ей за уснувшими зеркальными водами Леты. Проще всего было поверить, что в баньку все-таки явился к ней черт, который своей нездешней силою перенес ее в пекло или его преддверие, потому что на человеческое жилье сия полутемная каморка никак не походила. Правда, даже близ пекла, не то что в нем самом, должно быть очень жарко; здесь же сквозило сыростью. Это ведь только потом Марина узнала, что находится на корабле, плывущем в Англию!
Память возвращалась к ней с толчками крови, пульсирующей от наслаждения: вот Герасим с незрячими от похоти глазами нависает над ней, вот она отбрасывает его, и голова его вдруг издает страшный треск и разваливается на куски, причем обезумевшему воображению Марины показалось, будто от головы его отлетают деревяшки… Вот какой-то сухопарый Клим учит ее кланяться в ножки, твердя, что она – оторва кандальная, смертоубивица, и кабы не добрый аглицкий барин по имени Милорд… вот растерянные светлые глаза встречаются с ее глазами, вот жаркое тело прижимается к ее телу… она смутно помнила, что не раз принадлежала ему и он владел ею как бы по праву, а ей и в голову не восходило отказывать.
Теперь этот человек уверяет, что она была в забытьи, себя не помнила, а поскольку первая встреча их случилась в баньке, вдобавок одета Марина была самым убогим образом, он и принял ее за деревенскую девку, готовую на все. Ну не было у него причины подумать иное! Он еще твердил, будто желал спасти ее от расплаты за свой же грех – убийство Герасима; что заботился о ее благе, намеревался даже в Англию забрать с собою, там бы она жила себе да жила…