Читать интересную книгу Другой Путь (адаптирована под iPad) - Борис Акунин

– Знакомая анатомия, – кивнула Мирра. – Мы одно время тоже в таком доме жили. Только на «черной» половине. В подвале.

– Тем лучше….То есть я не в том смысле, – смешался Клобуков. – Не потому лучше, что вы жили в подвале, а потому что сможете объяснить загадку…

– Да я поняла. Вы продолжайте.

– Двор тоже делился напополам. С нашей стороны клумба, скамеечки, чахлый газон. А там, за решеткой, конюшня, каретный и дровяной сарай, всякие подсобки. И голый, потрескавшийся асфальт. Решетка, правда, никогда не запиралась, но дети с нашей стороны не заходили на ту сторону, а те дети не бывали у нас. Играли тоже по отдельности. Мне очень нравилось подглядывать, как на бревнах играют тамошние девочки: дочка дворника, дочка истопника, дочка соседской кухарки. Как-то очень увлекательно, вкусно у них это получалось. При этом никаких игрушек у них не было. Вместо куклы они заворачивали в тряпки полешко. Нянчили его, кормили грудью, целовали. Я был мальчик сентиментальный, жалостливый. Любил читать всякие трогательные книжки. И однажды мне пришла в голову совершенно ослепительная идея. У меня как раз подходил день рождения. И я попросил маму купить мне не железный паровоз, о котором я давно мечтал, а куклу. Мама удивилась, но купила – дорогую, затри рубля, с закрывающимися глазками, с золотыми кудряшками. Назавтра я вышел на «нечистую» сторону, подошел к девочкам. Вот, говорю, это вам. Играйте. Смущался, но в то же время был очень собою горд. Они смотрят, ничего не говорят. Я подумал – стесняются. Или не верят. Сунул кухаркиной дочке (она у них была заводилой) прямо в руки. Держи же, говорю… И тут вдруг она очень похабно, ужасно выругалась – притом что между собой они матерных слов никогда не употребляли. «Катись, такой-растакой барчук, туда-растуда-то». Я шарахнулся, а она в меня еще и плюнула. Потом побежала к отхожему месту – на их половине не было канализации, только дощатый нужник. Распахнула дверь и кинула мою прекрасную куклу в дыру… Я в ужасе, всхлипывая, убрался восвояси.

– Молодец девчонка, – одобрила Мирра. – Я бы сделала то же самое.

– Ага, значит, я не ошибся! Вы объясните мне, почему она так поступила? А то я себе всю голову сломал. Вы ведь пролетарского происхождения?

– Да уж не буржуйского.

Происхождение у Мирры было пролетарское в кубе: угнетенный класс, угнетенная нация, да еще незаконнорожденная. Революция все перевернула. Или, выражаясь фотографически, проявила, так что все негативы стали позитивами. И наоборот.

– Знаете, за что простой народ вас, интеллигенцию, больше, чем настоящих бар, не любил? Потому что баре не врали, не прикидывались хорошими. А вы прикидывались. С барином было просто: он прямо говорит, чего хочет, недоволен – бьет в морду. Вам же непременно надо человеку в душу влезть, покрасоваться тем, какие вы чистые и возвышенные. А потом уйти к себе назад, на чистую половину. Кухаркина дочка вам знаете отчего вмазала? От чувства собственного достоинства, даром что и слов таких никогда не слышала. Не красуйся, не унижай меня своей жалостью. Вот что значил плевок.

– Разве я красовался? – Клобуков подумал немного. – Пожалуй, не без того, хотя мне так не казалось… Ладно, пускай. Но разве не в этом весь смысл развития человечества? Цивилизация и есть стремление выглядеть лучше, приличнее, достойнее, чем ты есть на самом деле.

– А революция – это когда люди хотят не прикидываться лучше, а стать лучше! И всякое притворство мы воспринимаем как двурушничество и ложь! Нужно быть ближе к природе, естественней. Уметь отличать черное от белого. Верней, красное от белого!

Мирра сама была довольна, как здорово она это сказала.

– Какая чушь! – ответил Клобуков, очень ее удивив. Она думала, он умеет только поддакивать и не способен биться за свою точку зрения. – Быть ближе к природе не нужно! Природа груба, низменна и жестока, в ней действует закон шкурного выживания: дави слабых и виляй хвостом перед сильными. Вся эволюция человека – это удаление от природы, возвышение над ней. Не надо быть естественным, надо быть лучше естественности. Не надо быть простым, надо быть сложным. И ни в коем случае не красить себя, а тем более мир в один цвет, неважно, белый или красный. Кто так живет, сам себя обкрадывает. Вычеркивает из спектра все цвета кроме одного. Мы с вами и так существуем внутри какого-то фотографического фонаря, заливающего помещение исключительно красным светом. У нас всё красное! Красные знамена и транспаранты, красные дни календаря, краскомы, красноармейцы, краснофлотцы, краснокурсанты…

Вот это был настоящий спор, не интеллигентские реверансы.

– А чего ж вы тогда ушли от белого Врангеля к красному Буденному? – врезала ассистенту Мирра. – Или, того лучше, уехали бы, как другие, в многоцветную Европу. Или вы там не больно кому нужны?

Но от лобовой сшибки Клобуков уклонился. Сказал со вздохом:

– Тут вы опять правы. Не больно. В этом всё и дело. Там не больно, а здесь больно. Моя же профессия предписывает находиться там, где боль. И еще одно. Образованный человек нужнее там, где образованных людей катастрофически не хватает. «Нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек».

– А умный человек может говорить про себя, что он умный? – язвительно осведомилась Мирра.

Но стрела просвистела мимо. Клобуков удивился.

– Это я не про себя, это же цитата из «Трех сестер»… Вы не читали Чехова?

Она небрежно дернула плечом.

– И Чарскую тоже не читала. Зачем современному человеку этот нафталин?

Аспирант уныло смотрел на нее через очки, мигал.

– Разговоры с вами мне полезны, пятикурсница Носик. Есть в вас что-то такое… даже не знаю, как сказать. Иногда вроде порете ерунду, но от этого какие-то вещи, в которые раньше свято верил, открываются с другой стороны. И оказываются самообманом… Ведь это я себе всё напридумывал – про то, что я здесь, потому что должен врачевать чужую боль. Красиво, но неправда. Я только сейчас явственно это вижу. И никакой я не умный. Был бы умный, остался бы в Цюрихе. Но вот я здесь. И по-видимому навсегда. – Он развел руками. Трубка давно уже не дымила. – Какой у меня выбор? Можно, конечно, всю жизнь угрызаться: зачем вернулся. Но если уж так случилось, в этом нужно найти смысл. И, мне кажется, я его нашел. Я здесь действительно нужнее, чем там. А не в этом ли, собственно, и состоит ценность человеческой жизни? Быть нужным. И чем ты нужнее, тем твое существование ценнее. В Европе сейчас уже сотни профессиональных анестезистов, а у нас раз-два и обчелся. Тысячи умирают во время простейших операций от неправильного наркоза. Если уж самого наркомвоенмора Фрунзе угробили хлороформом на элементарной операции по поводу язвы диоденума, то что говорить об обычных людях? Местная анестезия практически никогда не применяется. Пациенты страдают от боли, и это считается нормальным. Я ненавижу боль!

Вот теперь он говорил по-человечески: горячо и откровенно. Бодаться с ним больше не хотелось. И Мирра вдруг поняла, что хочет рассказать малознакомому, почти случайному собеседнику про свою Главную Мечту, с которой еще ни с кем кроме Лидки не делилась. Боялась, засмеют.

– Ваш враг – боль, а мой враг – конечно, не в политическом, а в профессиональном смысле – некрасота.

Выпалила – и сбилась. Главная Мечта у Мирры была такая, что могла показаться мелкой, если как следует не объяснить. А объяснять – это не ругаться или спорить. У Мирры не всегда получалось.

– Некрасота? – переспросил Клобуков, и так заинтересованно, что у Мирры прибавилось смелости. Даже странно, как она могла думать, что он над ней в прошлый раз издевался. Он этого, кажется, вообще не умеет.

– У нас победила пролетарская революция, мы строим новый мир, но… – Ей не хватало слов. – …Но очень уж вокруг много некрасивого. С той же вашей Европой сравнить… Грязно у нас, бедно, неустроенно, всё тяп-ляп. Но это ладно, это мы вычистим, починим, новое построим. Советская власть и так старается, несмотря на свою бедность. Вы говорите: всё красное, транспаранты, флаги. Но «красный» по-русски значит «красивый». Это цвет праздника, а не только крови… Меня другое мучает. Ужасно много некрасивых людей. Я имею в виду не одежду или там прическу, – поспешно пояснила Мирра, чтобы не уподобляться Лидке, – а лицо, телосложение. Плохая кожа, нездоровое питание, последствия детского рахита, травматизм, отсутствие медухода… Ну и национальные черты тоже не очень. У русских носы часто уточкой или картошкой, у кавказцев и евреев – клювом, тюрки сплошь и рядом плосколицые. Мужчины из-за некрасивости не очень переживают, а для многих женщин это прямо трагедия всей жизни. Я хочу посвятить свою жизнь тому, чтобы делать людей красивыми. Сколько девушек чувствуют себя глубоко несчастными из-за не такого носа или рта, из-за маленькой груди, из-за кривых ног. Вроде бы чепуха, а жизнь испорчена! Не все ведь рождаются на свет умными. Да и умным тоже хочется быть привлекательными. На то и социализм, чтобы у каждого человека был шанс на счастье…