Читать интересную книгу Костер - Константин Федин

Из лесу вышли они, взявшись за руки, но по дороге, на людях держались с чинным отступом друг от друга, заложив руки за спину. Матвей проводил Агашу до ее деревушки, и с этого дня запала в его сердце одна песня и больше не пелась никакая. Только становилась песня все тоскливее. Весенний день отблистал сияньем и померкнул: решившись спросить Агашу, пойдет ли она за него замуж, Матвей услышал признание, что у нее — жених в Ярцеве и скоро быть свадьбе. Он уже знал это по слухам, но страшился и не хотел поверить.

Тем кончилось их расстанное свиданье, — он убежал, не простившись, бродил то по лесу, то по берегу речки и просидел до ночи у пруда над заводью, где с детства любил просиживать часами за уженьем;

— Сломанная моя жизнь, — сказал он себе той ночью, как часто и, пожалуй, чересчур скоропалительно говорится в восемнадцать лет.

Старшие так и решили, разузнав подоплеку Матвеева гореванья, — на молодом, дескать, заживет скоро! Мавра даже посмеялась:

— Чтой-то нынче, сынок, у тебя пара и в праздник на гвозде висит?

— Успеет еще сноситься! — невесело ответил Матвей.

Он мучился своим разочарованием долго и, может быть, поэтому так и ушел холостым в армию.

Теперь, проходя с отцом опушкою перелеска, он нахмурился, перестал разговаривать. Илья Антоныч догадался, каким воспоминаньем затенилось лицо сына, и не мешал его молчанию.

На могиле Веригина-деда все еще приметной оставалась забота о ней недавно навестивших погост Мавры с Антоном: палый лист с насыпи убран, два уже засохших пучка кукушкиных слезок положены на поперечину кованого креста. Это был единственный железный крест среди небрежно рассеянных деревянных, и склепал его когда-то из пруткового железа Илья Антоныч, переклепывал позже Матвей. Нынче ржавчина на кресте из красной стала желтой, а на пересечках побурела, но крест был стоек, и, когда Матвей с силой нажал на его концы, заклепки не подались.

— Еще постоит, если покрасить, — сказал он по-хозяйски.

Отец тоже опробовал все три поперечины.

— Который год собираюсь выкрасить, — отвечал он. — Да разживешься с зимы олифой, а весна пришла — рамы надо освежить оконные, либо в избе гнилу половицу сменишь иль еще чего. Глядишь, извел всю краску. Мертвый-то погодит, а живым не терпится.

Они уселись на насыпи и опять помолчали, следя за воробьями, стайкой перелетавшими с места на место: кое-где еще виднелась раздавленная скорлупа яиц, которые крошат в родительскую на могилах для «птичек божьих». И вдруг Матвей повторил отцовское слово:

— Живым не терпится.

Илья Антоныч искоса глянул на него: о чем бы это он?

Не про птичек же божьих. Но разгадки ждать не пришлось. Неподвижный и будто нарочно безрадушный, сын спросил:

— Не слыхал ничего про Агашу?

— Это про которую? — притворился непонявшим отец. Матвей не ответил. Оставалось говорить начистоту.

— А-а, — словно надоумливаясь, протянул Илья Антоныч. — Агаша-то? Она в нашем колхозе.

— Вернулась? — встрепенулся Матвей.

— Давно уж. По учету работает. Учетчицей в бухгалтерии.

— С мужем?

— С мальчонкой со своим. Не ужилась с мужем. Пил, говорили, много.

Матвей стихнул. Отец решился спросить, не вздумал ли он повидаться с Агашей, но не получил ответа и, повременив, сказал:

— О жизни, вижу, раздумываешь.

— Чего о ней раздумывать? — с неожиданной досадой проворчал Матвей. — Силком не возьмешь. Старое ворочать — только-горя наживать.

Отец не перечил, что прежнего не вернешь, но тогда надо, мол, не менять хорошего на плохое.

— А ты вон бросил первую жену, ушел к новой. Та плачет, а эта на тебе верхом скачет.

— Не все одно тебе, папаня, с первой я живу или еще с которой? — обиженно сказал Матвей, но усмехнулся и тотчас, заглаживая щедрой улыбкой свою досаду, повернул голову к отцу.

— У нас начнешь выбирать — давай квартиру. Нет квартиры — подождешь, когда тебя выберут. И рожа — завидная невеста, если при ней угол. О приданом забыли спрашивать. Было бы где койку поставить.

— В приданое и на деревне хату не схватишь, — возразил отец. — В зятья к кому вползти — это милости просим! Жених нынче дорогой, а бездомный. Крыша ему самая приманка.

— На деревне, выходит, у меня бы давно пацаны бегали. Пара, а то и тройка, — сказал сын.

— Чего ж не перебираешься к нам?

Матвей засмеялся, положил руку на колено старика, легонько и игриво похлопал ею, точно бы хотел назвать отца шутником. Но опять сменилась улыбка угрюмостью, и он заговорил тихо:

— От первой я не ушел бы. Да с парнем ее не было сладу, головорез. Пробовал я с ним добром. Еще хуже. Парню пятнадцати лет не было, а сколько раз из милиции его выручал, из-под ареста. Выслать собирались — на поруки его взял. Он обратно хулиганит. А мать его жалеет. Пальцем не тронь! Ну, либо он, либо я. Выжил он меня из дому.

Матвей остановился, задумавшись. Отец чуял, что ему надо выговориться, может быть впервые, и не шелохнулся.

А жена была хорошая. Плакала, когда я ушел, это верно. Да и я жалел ее. Чуть было не вернулся. Пришел раз к ней, а парень меня на смех поднял. Плюнул я. Ну, а потом… Сколько не ходи нечетом! Переженился… В общем и целом не жалею, папаня. Живем ладно. Одно меня задевает, — ни за что детей не хочет!

— Отчего это против женского она порядку? — не вытерпев, укорил отец.

— Что, говорит, я с ним делать буду, со своим дитем роженым, если опять война? Сама-то она натерпелась, пока стала на ноги, разряд свой получила на фабрике. Мать у нее вдова солдатская, беженкой была, все добро в войну потеряла. Привезла ее малолетней девчонкой, мыкалась, мыкалась, померла. Ну, и пошло: кто девчонку ради милости к себе пустит, то в детдом она попадет. В семи городах жила, нагоревалась… Я ее убеждал насчет ребенка-то. Слышать не хочет. Я, говорит, глаза до дна выплакала из-за проклятущей войны. Да чтобы по моему хотению, говорит, еще свой ребенок слезами изошел, никогда, говорит, этого не будет. И я с ней вроде заодно начал думать… А ребятишек люблю, — кончил Матвей, и лаской затеплился его взгляд, вдруг оторванный от земли и остановившийся где-то поодаль, в молодой зелени кладбищенских берез и кленов.

Илья Антоныч под конец рассказа забеспокоился, начал подергиваться, выщипывать сухие травинки «из насыпи, крутить их в пальцах.

— Давно бы пора внуков мне, — со вздохом сказал он.

Наклоняясь к сыну, подбадривающе толкнул его локтем. — Больше слушай ее! Сноху-то мою. Чай, твой верх!

Матвей поймал припрятанное за усами насмешливое движение отцовых губ, но удержал просившуюся в ответ улыбку.

— Зачем тебе внуков? У тебя меньшой сынок наместо внучка.

Отец поднялся, взял с насыпи свою помятую кепку, отряхнул ее резким ударом по ноге.

— О детях будет заботно… случае чего, — начал и не досказал он, сам себя перебивая новым шумным вздохом. — Ну, прощайся с дедом. Пускай дожидает другого повиданья с нами… А крест я покрашу.

Он потянул Матвея за рукав, показывая, чтобы тот шел вперед. Пройдя немного следом, обернулся на могилу, приподнял над теменем кепку, махнул кистью накрест перед самым лицом, опять попал в ногу с сыном и покашлял, — тут, дескать, не отстаю.

Уже остался позади взлобок с погостом и миновали березовый перелесок, когда Илья Антоныч, с заметной осторожностью в голосе, спросил:

— А что, может, жена на фабрике у себя чего узнала? Опасение какое есть в Москве насчет войны-то, а? Говорят чего?

— Кто как.

— От хозяина своего не слыхал?

— Спросил его раз по дороге, в машине. Говорит: тучи ходят.

И замолчал сначала. Проехали, наверно, километр — сам меня спрашивает: а почему вы думаете, что я больше вашего знаю? Газеты, говорит, одни читаем, радио у нас тоже одно.

— Мнения своего не выдал?

— Только про тучи. А прольются, говорит, либо нет, поди узнай у бабушки.

— Скрытный! — неодобрительно вставил отец.

— Другой раз разговор вел с попутчиком с одним, тоже в машине. Тот, говорит, что с германцем замиренье подписано, стало быть, надежу терять никак нельзя. А мой ему: ты что, поручиться хочешь за фашистов или как? Ну, тот сразу в кусты.

— То-то и оно! — почти торжествующе сказал отец. — Помнишь, в Москву привозил ты Тимофея Ныркова за чем-то по дачному хозяйству? Он со мной разболтался. Погоди, толкует, немец теперь оправился, локти раздвигать начал. Мы у него на очереди. Как это на очереди, спросил я. А так, что не любит он нас за колхозы, говорит Нырков. Я ему — мало что не любит! Кулаки тоже колхозников не дюже обожали. Вот-вот, думали, проглотят. Да подавились. Тут мне Нырков тихонько, на ухо: поперхнулись, говорит. А немец и не закашляется.

Матвей остановился, вскинул брови:

— Так и сказал?

— Самым этим словом.

— Посадить его мало! — выговорил Матвей, едва приоткрыв губы, и с места широко зашагал, так что чуть впереди его остановившийся отец почти побежал вдогонку.