Однако мир, в котором мы живем, не идеален. Мы остаемся существами, биологические особенности которых сформировались эволюцией, но смысл жизни мы находим преимущественно в отношениях с другими людьми – и в культурном контексте этих отношений. Чтобы сохранить определенные личные свободы и наслаждаться ими, мы стараемся, живя вместе, достигать хоть какого-то подобия гармонии. Мы называем это демократией, которая представляет собой общественный строй, основанный на равенстве и разуме. С одной стороны, в частной сфере каждый человек обладает свободой принятия решений и несет ответственность за свои действия; никто не выбирает за нас, что нам делать. С другой – в правовой сфере все мы подчиняемся строгим законам, которые гарантируют свободу остальных людей в обществе. Между двумя этими сферами лежит обширная переходная область социальных взаимоотношений, в которой наш выбор и действия зависят (хотя и не полностью) от рациональных норм и общепринятых, поддерживающих культурное единство общества ценностей. Именно в этой переходной зоне во многом доминируют рефлекторные, интуитивные процессы мышления.
Какие же последствия для социума имеет тот факт, что мы, веря в сознательный контроль над своими решениями, на самом деле часто действуем под влиянием подсознания и имеющихся настроек поведения и правильность нашего выбора зависит от точности и эффективности этих рефлекторных привычек? Как отмечает Дэниэл Канеман, одно из скрытых последствий состоит в том, что рефлекторные привычки могут искажаться и терять адекватность, как и любое другое поведение. Наши привычки могут подпитывать сами себя, создавая порочный круг, как видно на примере американской эпидемии ожирения. В этом нет ничего удивительного. На интуицию очень сильно влияют опыт и культура, на которой мы выросли. И наоборот, наше интуитивное понимание мотивов и намерений других людей играет важнейшую роль в поддержании культурного единства. Таким образом, культура и интуиция образуют динамическое целое, взаимно подкрепляя друг друга, и тем самым цементируют все человеческие общества – к счастью или к сожалению.
Чем же эти знания о нас самих помогут нам в понимании нашей страсти к потреблению? В западных демократических государствах, в особенности в США, потребительский рынок считается гаванью личной свободы и сознательного выбора, сферой, где мы принимаем рациональные решения, направленные на достижение максимальной личной выгоды. Но цена и потребность не единственные факторы, оказывающие на нас влияние. На принятие решений в рыночной области, как я уже говорил, значительно влияют эмоциональные мотивы, культура и привычки. Как перед лицом сильнейших изменений культурного ландшафта в потребительском обществе, которое приобретает все более глобальный характер и главными движущими силами и идеалами которого являются непрерывный экономический рост, конкуренция и стремление к известности, мы можем продолжать верить, что в экономических вопросах мы остаемся преимущественно рациональными существами? И когда человек впервые решил, что обладает этим даром рациональности?
Я задал эти вопросы Мэтту Либерману во время нашего разговора в тот солнечный вечер в его университетском кабинете. «Да, в современном обществе концепция личности сильно изменилась, – согласился Мэтт. – За последние двести лет личность стали понимать совсем по-другому, чем это было прежде, например в Средние века. То, кем мы себя воспринимаем, больше не зависит напрямую от социального статуса, полученного при рождении, и церковных догм. Несмотря на свои недостатки, средневековое понятие личности было простым и стабильным. С наступлением эпохи Просвещения самоопределение стало очень сложным, даже проблематичным процессом»{70}.
Сегодня, в отличие от Средневековья, как подчеркивает социальный психолог Рой Баумейстер, личность должна сама определять себя в процессе свободного выбора.{71} Но мы считаем, что любой выбор должен быть сознательным, а важность социальной подстройки склонны недооценивать. Мэтт задается вопросом: объясняет ли это, почему в нашем все более усложняющемся обществе мы находим утешение в определении себя по «тем моментам в нашем прошлом, когда перед нами вставали задачи, которые… привычка… не помогала решить»? Мне это замечание показалось интересным. Может быть, действительно поэтому в претерпевающей значительные изменения культуре современного потребительского общества, с его социальным давлением и бесконечной рекламой все новых и новых продуктов, мы превозносим сознательный выбор на рынке как главную дорогу к самоудовлетворению? Считаем ли мы это единственной нашей точкой контроля?
Несмотря на то что доказательств значительного влияния интуиции на нас и наши действия становится все больше и больше, мы продолжаем убеждать себя в том, что всем правит разум. Как эта идея впервые появилась в век рационализма, а затем стала центральной в философском обосновании рыночного общества, я расскажу в следующей главе.
Глава 3
Эксперименты эпохи Просвещения: изобретение рыночного общества
Деньги порождают торговлю…
А торговля увеличивает количество денег…
Томас Ман{72}. Богатство Англии во внешней торговле (1664)
– А вы кто такой? – спросил он.
– Не перебивайте меня, – сказал я[9].
Лоренс Стерн{73}. Тристрам Шенди (1759–1767)
Если летним вечером вы проедете по тенистым дорогам графства Оксфордшир на запад от Бленхеймского дворца в Вудстоке, вы должны встретить на пути деревушку Ком. Ее дома сгрудились на небольшом холме, поодаль от того места, где она находилась когда-то, – у водяной мельницы на берегу извилистой реки Эвенлод. Местные жители утверждают, что мельница в том или ином виде существовала на этом месте еще до первой поземельной переписи, проведенной в 1086 г. королем Вильгельмом Завоевателем{74}. После того как деревню в XIV в. перенесли на холм, спасаясь от миазмов и черного мора, мельница продолжала работать. А в конце XVIII в. на смену воде пришел пар. В 2000 г. коммерческое использование мельницы прекратилось, но даже сегодня, когда она «под паром» – как это было в тот день, когда я посетил ее в 2012 г., – ее почтенная паровая машина шипит и бурлит жизнью, открывая окно в мир изобретений и технологий, которые более двух веков назад разожгли в Англии пожар промышленной революции.
Паровая машина мельницы Ком{75} – двигатель усовершенствованной конструкции, разработанный Джеймсом Уаттом и изготовленный предпринимателем Мэттью Болтоном на его фабрике в Сохо, нынешнем пригороде Бирмингема, в 60-х гг. XVIII в. Подобные машины изначально использовались для откачки воды из медных рудников Корнуолла. Благодаря таким паровым двигателям и огромным легкодоступным запасам каменного угля национальное производство Великобритании перестало зависеть от годичного цикла и погодных условий, и началась эра зависимости от ископаемого топлива{76}. Машины повсеместно стали заменять лошадей в качестве основной движущей силы, и технический прогресс охватил все отрасли – от добычи полезных ископаемых и металлургии до текстильного производства и транспорта.
Уатт и Болтон были членами так называемого Лунного общества Бирмингема{77}, которое первоначально представляло собой группу друзей, собиравшихся на неформальные встречи в доме энтузиаста Болтона по воскресеньям в полнолуние, чтобы делиться идеями за столом с обильными закусками и напитками. Одним из основателей общества был близкий друг Болтона Эразм Дарвин (философ, изобретатель, поэт и дедушка Чарльза Дарвина), имевший врачебную практику в близлежащем Личфилде. Членами общества были люди самых разнообразных талантов, и все они были захвачены научными идеями того времени и ратовали за их применение на благо общества (о Болтоне говорили, что, узнав о любом деле, он сразу же начинал искать возможности для его совершенствования). Среди них были Джон Уайтхёрст, мастер по изготовлению часов и различных инструментов, Джозайя Уэджвуд, начинающий художник-керамист и бизнесмен, и Джозеф Пристли, радикальный проповедник и химик, первым в мире получивший кислород; его дом сожгли в 1791 г. за то, что он открыто поддерживал Французскую революцию.
Это сборище ярчайших личностей интересовало меня уже давно. Впервые я узнал об их изысканиях из вышедшей в 1963 г. книги Роберта Скофилда «Лунное общество Бирмингема» (The Lunar Society of Birmingham), которую я прочел в свою бытность начинающим врачом в Лондоне. Скофилд пишет, что эта группа товарищей была «блестящим микрокосмом представителей тонкой прослойки провинциальных промышленников и мастеров, которые получили Англию аграрной страной с экономикой, полностью зависящей от сельского хозяйства, а оставили ее урбанистической индустриальной державой». После прочтения книги мы с друзьями тоже собрали свою группу по образу и подобию Лунного общества и стали регулярно встречаться в пабе для «дискуссий и выпивки». Хотя мы, конечно, не были такими блестящими умами, как те, кто послужил нам примером для подражания, все же у нас было некоторое количество безумных вечеров и мы действительно многое узнавали друг от друга.