Читать интересную книгу Записки санитара морга - Артемий Ульянов

Эта догадка настолько испугала меня, что я решил немедленно действовать. Подобрав халат, осторожно двинулся к анестезиологу, который показался мне самым высоким из всех. И если бы он только согласился поднять меня на руки, то я бы точно смог все увидеть. Подойдя к врачу, задрал голову, с надеждой глядя на него. Но он будто не видел меня, погруженный в данные кардиомонитора. Сосчитав до трех, я набрался смелости и дотронулся до него.

– Что такое? – негромко сказал он, глянув на меня снизу вверх.

– Дяденька, – зашипел я, – поднимите меня посмотреть, пожалуйста. Только на секундочку, и все.

– Посмотреть? – немного нерешительно переспросил он, присаживаясь ко мне на корточки.

– Мне Николай Герасимович разрешил, – прошептал я заветный пароль.

– Ладно, давай, – согласился врач. И я рывком взмыл вверх, зажатый в его сильных руках.

В следующее мгновение у меня перехватило дыхание. Или просто забыл, что надо дышать… Передо мною была операционная рана. Открытая грудная клетка, застеленная окровавленной материей, зияла темно-красным комком сердца, опутанного тонкой сеткой сизых сосудов. В ярком свете лампы я видел его так отчетливо, что казалось – оно совсем рядом. Куда ближе, чем нутро всех игрушек, сломанных за недолгие годы моей сознательной жизни. Изо всех сил вытянув шею, я жадно всматривался в него, позабыв обо всем на свете. Белый кафель операционного зала, фигуры врачей, крепкие руки анестезиолога, звуки, запахи и даже собственное тело, зависшее над столом, – все растаяло в тот момент, перестав существовать. В моей вселенной, возникшей четыре года назад, были лишь я и чье-то сердце, встречи с которым я так отчаянно ждал. Мы смотрели друг на друга в упор.

Ни страх, ни отвращение, ни любопытство, ни восторг не касались меня в те долгие секунды. Я был на вершине познания. Все остальное было внизу.

Когда я вновь оказался на кафельном полу, открытая грудная клетка незнакомого мужчины все еще стояла перед моим взором. Уставившись в белое полотно халата анестезиолога, я ясно видел ее. И не мог отвести взгляда, боясь, что потеряю ее из виду.

Как вышел из операционной – не помню. Очнулся уже тогда, когда Марина раздевала меня в санитарном блоке. На память об этом дне она подарила мне марлевую хирургическую маску. Ее тесемки торчали из маленького кармашка детской пижамы. Медсестра вела меня в палату, а я все оборачивался на белые двери, за которыми нашел ту вершину, навсегда оставшуюся со мной.

– Ну что, понравилось тебе на операции? – спрашивала Марина.

– Да, – все еще шепотом отвечал я, украдкой щупая свое сердце, быстрее обычного колотившееся под пижамой.

«У всех такое же… у мамы, у папы… у всех, – думал я, сидя на кровати и рассеянно глядя перед собой. – Я знаю, что внутри у всех людей».

…Вечером ко мне пришла мама. Взглянув на меня, испуганно бросилась к своему сынишке. На щеках у него пылал алый адреналиновый румянец, а синие глазищи, казалось, были в пол-лица.

– Сыночек, ты как себя чувствуешь? Температура, что ли? – беспокойно спрашивала она, трогая губами мой лоб.

– Я хорошо себя чувствую, – честно отвечал ей ребенок, не спеша делиться произошедшим.

Маме все рассказали тетушки, лежавшие со мною в палате. И хотя все они были обязаны Шабаеву жизнью и боготворили его как гениального хирурга, одна из них неожиданно сказала:

– Знаете, Наденька… А наш Николай Герасимович-то дураком оказался. Ведь кто бы мог подумать…

– В смысле? Что вы имеете в виду? – спросила матушка, чуя неладное.

– Он же нашего Темочку на операцию сводил посмотреть.

– Как это… на операцию… – бессильно опустилась она на кровать, нервно приглаживая волосы.

– Мамочка, это я его уговорил, – пытался я защищать своего благодетеля. – И мне совсем не страшно было. Нисколечко!

…Спустя несколько дней меня выписали. Попав домой, первым делом прооперировал всех своих плюшевых зверей. Под бдительным маминым руководством сделал им аккуратные разрезы в области сердца, после чего, сосредоточенно пыхтя, ковырялся в вате, заставляя матушку подавать мне вилки и фломастеры, бывшие отныне моими хирургическими инструментами. А после того, как мама старательно зашивала рану, бережно мазал шов зеленкой. Надо ли говорить, что во время этих домашних операций на лице у меня была та самая марлевая маска, а перед глазами – настоящее сердце. То самое, которое есть внутри у каждого.

Некоторое время спустя, в один из субботних дней, в гости к родителям пришли их коллеги, журналисты из местной партийной газеты. Как и было заведено, они дружно обступили меня, а одна из маминых подруг начала хорошо знакомый опрос.

– Привет, Темочка! – елейно тянула она, гладя меня по голове.

– Здравствуйте, – с достоинством отвечал я.

– А сколько тебе лет?

– Четыре.

– Какой молодец! – восторгалась она так, будто дожить до такого возраста было большой заслугой. – А кем ты станешь, когда вырастешь большой.

– Па-то-ло-го-ана-томом, – четко ответил я, стараясь не ошибиться. Тетка ойкнула, отпрянув. По скоплению гостей пробежал недоуменный шелест. – Потому, что они самые лучшие врачи, – пояснил я. И гордый произведенным впечатлением, удалился в детскую. Точнее, в послеоперационную палату, где выздоравливали плюшевые пациенты.

Патологоанатомом я не стал. Но… Шестнадцать лет спустя все же поднимался в лифте в терапевтическое отделение четвертой клиники, в компании с каталкой и журналом регистрации трупов. Кстати, моим личным лечащим врачом в те дни действительно был патанатом, заведующий нашим отделением Виктор Михайлович Ситкин. Если случалось мне чуток приболеть, обращался за советом только к нему. И на собственном опыте убедился в правоте слов Шабаева. Лучшие эскулапы – именно они, патологоанатомы.

Выкатив «кроватофалк» из лифта, остановившегося на десятом этаже центрального корпуса, я подошел к закрытым дверям отделения. Нажал на мягкую кнопку звонка, который отозвался из глубины отделения тихим урчащим переливом. Торопливо зашаркали приближающиеся шаги, дважды щелкнул замок.

– Привет, – буркнул я, пряча расширенные зрачки глаз от веснушчатой медсестры, походившей на подростка.

– Ой, здрасьте, – ответила она, торопливо открывая двери настежь. – Последняя палата, по левой стороне.

Молча кивнув, протянул ей журнал, сказав «заполняйте пока», и двинул псевдокровать вперед. Зарулив в указанную палату, взглянул на очередного постояльца. Высушенный «тяжелой и продолжительной болезнью» старик полусидел в кровати, уронив крупную голову на грудь. На тумбочке рядом с ним стояла кружка с остатками чая, рядом с которой лежали несколько конфет в ярких праздничных обертках. Одна из них была развернута и чуть надкушена. На мгновение застыв, я смотрел на него, будто ждал, что он вернется к недоеденному лакомству. Казалось, что если подожду всего пару секунд – так и случится. Но нет… Дежурный врач уже констатировал смерть, диагноз был окончательным и обжалованию не подлежал. Откинув фальшивый уютный верх, обнаживший под собой холодное металлическое полотно, я упер каталку в кровать, и двумя отработанными движениями перетащил нового постояльца в лодку, которая понесет его в последний путь по глади Стикса.

– Все, пока, – равнодушно сказал я сестре, забирая журнал и выезжая из дверей отделения к лифту.

– А страшно там работать? – вдруг спросила она.

– У вас страшнее.

– Это почему?

– У нас-то не умирают.

– А, ну да, – спохватилась сестра, закрывая за мной дверь.

…Спустившись в подвал, Стикса я в нем не обнаружил. Лишь коридор, хоть и весьма причудливый. Подергивая бетонными стенами, он исторгал из себя торжественную симфонию. Правда, оркестр, взявшийся за эту партитуру, то и дело пытался сорваться в разухабистую плясовую, наплевав на скорбный момент.

Добравшись до родных стен патанатомии, почувствовал себя совершенно обессиленным, словно Большая неделя подходила к концу. Проклятая кислота забирала у меня силы, растягивая минуты в часы, полные мыслей и переживаний. Выход у меня был только один – немедленно нейтрализовать отраву.

– Ударим здоровым алкоголизмом по хилой наркомании, – пробормотал я, определив бывшего пациента терапии в холодильник. Зайдя в «двенашку», открыл бар, выудив из его недр бутылку «Столичной». На рюмки размениваться не стал, достав обычную чайную кружку. Налив грамм 150 огненной воды, подумав, добавил еще немного. Недолго смотрел на нее в нерешительности, после чего закрыл глаза и сделал большой глоток. Он оказался неожиданно легким, будто в кружке была вода. Удивленно понюхав жидкость, убедился, что нет – водка. И быстро допил, закусив подвядшим яблоком, найденным в холодильнике.

Спустя полчаса хрупкая магия ЛСД осыпалась куда-то вниз, уступив место усталой сонливости. Постелив на диване, я плюхнулся в его объятия, включив телик. Выпуск криминальных новостей наполнил «двенашку» омерзительными новостями. Люди воровали и стреляли друг в друга, как будто у них в запасе было еще несколько жизней.