Ну, я выступил, когда пришла моя очередь, а потом был банкет. Подхожу к ребятам и спрашиваю: "Кто дал команду запретить Евтушенко выступать?" Мне говорят: "Гагарин…" Подхожу к Гагарину: "Юра, вы же сами пригласили Женю почитать вам стихи. Что случилось, чтобы так вдруг все повернулось?" Оказывается, когда Евтушенко ходил и нервничал за кулисами, кто- то из приехавших ответработников ЦК КПСС увидел его и спрашивает: "А что… у вас Евтушенко будет выступать?" "Да!" — отвечают ему. Он: "Странно". И больше ничего не сказал. Не сказал: "Нельзя". Ничего не запрещал. Просто сказал: "Странно". А Гагарин, чтобы перестраховаться, решил, что лучше будет сказать, чтобы Евтушенко не выступал, и попросил это передать через подполковника. Дескать, нам не нужны неприятности. Короче, Гагарин нехорошо себя повел. И я ему сказал об этом. "Юра, — говорю, — так не поступают…"
- Ты что, замечания мне делать будешь?
- А почему тебе нельзя делать замечания, если ты поступил не так, как договаривались?! Вы же сами просили его пригласить. Если бы я вам его навязывал, тогда другое дело. Что ж ты поставил меня в такое положение?
- Слушай, не замолчишь (что-то он такое сказал) и ты у нас выступать не будешь.
- Ну, если так, сделай милость. Я и сам сюда больше не приеду. — Мы поссорились. И я уехал.
Время спустя вся "космическая компания" и я столкнулись в гостинице "Юность". Нас начали мирить: "Да что вы, ребята, бросьте! С кем не случается?" Мы помирились, но узелок, как говорится, остался на всю жизнь…
ХРУЩЕВСКИЕ ТАЙНЫ
Однако пора вернуться к выступлениям перед Хрущевым. Итак, в честь того, что первым покорил космос советский человек, на банкете Хрущев был безудержно веселым. Одетый в светлый костюм, он буквально излучал восторг от гагаринской победы. А я был в коричневой такой "тройке", в костюме с жилеткой. Почему это запомнил? Потому что тогда у меня и было-то всего два костюма. Аркадий Ильич Островский объявил свою новую песню. И сказал, что споет ее молодой певец Иосиф Кобзон. И я запел. Волновался я жутко. Впрочем, замечу, что артист, который потерял чувство волнения перед выступлением, перестает быть артистом. Во всяком случае, для меня!
- Мне Павел Слободкин говорил, что Марк Бернес также чувствовал необходимость волнения для артиста. Перед выходом на сцену он даже специально пытался с кем-нибудь поругаться, чтобы выйти заведенным, — поддерживаю я вывод Кобзона своим воспоминанием.
А Кобзон говорит: "Да-а-а. Марк Наумович любил ругаться…" И неожиданно добавляет: "Мы звали его Марк сам себе Наумович… Ну да ладно… Вернемся снова к концерту в Кремле, который шел, но… был никому не нужен, потому что все смотрели на Хрущева и Гагарина".
…Однако больше мне запомнилась другая встреча с Хрущевым. Это, когда было его 70-летие. Я был искренне восхищен, когда он в ответном тосте вдруг говорит (а перед этим его уже так облизали со всех сторон)… И вдруг он говорит: "Вот вы говорили, какой я хороший. А я себя сам знаю хорошо. И если бы мне сказали, что бы ты отметил к своему юбилею из своей жизни важного и интересного, я бы отметил три дела. Первое это то, что мне удалось спасти московскую партийную организацию. Дело было так. Уже после того, как был уничтожен цвет ленинградской партийной, организации, меня вызвал Сталин и дал список. В списке было 200 фамилий самых лучших людей Москвы. Сталин сказал, что эти люди подлежат уничтожению. Они — враги народа. Я в то время был секретарем горкома партии Москвы. "Пожалуйста, подпиши и передай Лаврентию", — сказал Сталин. На что я ответил: "Хорошо". Забрал список и ушел. Я был в шоковом состоянии, потому что не мог даже предположить, что такие люди могут быть уничтожены. Я знал, что Сталин ничего не забывает. Поэтому, когда прошел месяц, раздался звонок. Звонил Сталин: "Ну что, Никита? Принял решение?" Я пришел к нему и приписал 201-ю фамилию "Хрущев Никита Сергеевич". Отдал. Сталин посмотрел и говорит: "Ну что? Смело. Смело. Хорошо. Иди. Разберусь". Так были спасены лучшие силы Москвы.
Второе дело — это то, что я колхозникам дал паспорта. До этого они были привязаны каждый к своему месту работы, как крепостные крестьяне, и никуда не могли уехать. Крестьяне в России вообще всегда жили без паспортов. И я, можно сказать, дал им волю.
Третье дело, конечно, — карибский кризис…"
Мне так понравилось это выступление Никиты Сергеевича, что я буквально влюбился в его личность. И теперь каждый раз, когда слышу плохие разговоры о нем, я думаю: "Господи, какие мы неблагодарные люди! Человек сделал столько интересного и значительного, а мы выискиваем только то, почему он плохой". Почему плохой? Ты же понятия не имеешь, что это за человек, а у тебя готово определение "плохой". Разве так можно? (Последние слова Кобзона я принял на свой счет, хотя никогда он не разговаривает со мной на "ты". Принял и подумал: "Скорее всего, в этом вопросе Иосиф Давыдович из-за своей доверчивости больше находится под впечатлением, нежели знает. Ведь вряд ли он знает, что за человек Хрущев Никита Сергеевич. Недаром в своих автобиографических высказываниях с неподдельной горечью признался, что из- за напряжения постоянных гастролей сильно отстал от жизни: "Я — дикарь на сегодняшний день. У меня есть профессия, в которой я что-то представляю, в которой я что-то знаю и могу… Я человек без всякого интеллектуального развития, я замерз, меня заморозили, ничего не могу. Я не успеваю читать новые романы. Когда мне читать? Мне даже сплетни о себе читать некогда Я не живу, а "ухватываю". От этого становится грустно. Я начинаю комплексовать".
Между тем, если бы он имел возможность изучить те страшные (уже опубликованные) документы о "бурной деятельности" Н. С. Хрущева, которые можно найти в архивах Старой площади и в разных "особых папках", Иосиф Давыдович убедился бы, что "хрущевская поднятая целина" означала для страны экономическую и экологическую катастрофу, закончившуюся расстрелом голодного Новочеркасска. Хрущевское откровение о своей находчивости при спасении лучших людей Москвы можно было бы считать гениальным шагом, если бы оно соответствовало действительности, а не вызывало сомнений из- за того страшного хрущевского послания Сталину, которое 19 ноября 2002 года обнародовала "Комсомольская правда", а именно: "10 июля 1937 года Политбюро рассмотрело и утвердило 12 заявок (о создании внесудебных "троек", причем, с указанием, по личной инициативе авторов заявок, желательных масштабов репрессий), которые пришли первыми. Только за один этот день было дано разрешение подвергнуть репрессиям почти 100 тысяч человек. Причем, примерно половина пришлась на Московскую область, далеко не самую большую. В образованную здесь "тройку" вошел, прежде всего, первый секретарь Московского обкома партии Н. С. Хрущев. Рядом с его подписью везде подпись Реденса — начальника НКВД по Московской области. Хрущев и Реденс по собственной инициативе представили следующую заявку-запрос в Политбюро: "К расстрелу: кулаков — 2 тысячи, уголовников — 6,5 тысячи; к высылке: кулаков — 5869, уголовников — 26936". Вот так Хрущев "спасал" Москву и Подмосковье от репрессий!
Что же касается роли Хрущева в "карибском кризисе", то именно его непоследовательное поведение, по признанию самого Хрущева, которое передал мне бывший председатель КГБ Семичастный, едва не довело планету до третьей мировой войны. Всего этого обладатель знаменитого голоса XX века не мог знать тогда и, к сожалению, не имеет возможности знать до сих пор. Но, к счастью, как я понимаю, с горечью осознает это и стремится избавиться от этого.)
ГАЛЯ БРЕЖНЕВА
…Со следующим советским царем Леонидом Ильичем Брежневым встречи у меня были намного интереснее. Их было очень много, но есть запомнившиеся особо. Был такой конферансье Эмиль Радов. У него мне довелось познакомиться с дочерью Брежнева Галей. Семья Радовых вообще любила принимать именитых гостей. У них устраивались многие важные знакомства того времени. Радовы держали салон или, как тогда говорили, "варили салон". Кстати, со своей Нелей я тоже познакомился в доме у Радовых…