Читать интересную книгу Сержант Каро - Мкртич Саркисян

— Раньше вас столько было?

— Йа, йа, — подтверждает повар.

— Теперь напиши, сколько вас осталось? — Сержант повторяет вопрос, который уже понятен немцу, и тот выводит: 62. Каро весело подмигивает мне — это, мол, не так уж и плохо, затем оборачивается к повару: — Вы, немцы, — большие бахвалы, вот что я хотел сказать тебе, фриц. Каждый день пугаете нас по радио, а сами такую прорву народа потеряли. Про тех, кто бахвалится да куражится вроде вас, армяне говорят: «Живет впроголодь, а в нужник на фаэтоне отправляется». Хорошо сказано… Скоро у вас воевать некому будет, так не лучше ли об этом подумать, чем думать о том, как заставить нас сдаться? Мать вашу так с вашим «блицкригом», сукины вы сыны!

Но повару хоть бы что. Семьсот граммов водки сделали его самым счастливым человеком на свете. Он все еще играет на своей губной гармонике, и, надо отдать ему должное, играет неплохо. Он пританцовывает на месте под один и тот же плясовой мотив, тряся тяжелой головой и выпятив грудь. Иногда он вдруг обрывает свою музыку и выпаливает:

— Гитлер капут!

— Почему капуйт? [1]. Черный он, черный, — поправляет его Каро.

Вечером повар трезвеет, успокаивается. Сидит понурый, тихий, смущенно улыбается, время от времени просит у нас прощения. Потом засыпает. Во сне посапывает носом, порой вздрагивает всем телом. Вблизи наших окопов по-прежнему разрываются и взметывают землю фашистские снаряды и мины. Зловеще посвистывают пули. Мы измотались вконец. Измотан и противник. Мы не в силах прорвать окружение, немцы — атаковать наши позиции и принудить нас сложить оружие. Но внушать друг другу страх мы еще в силах…

Повар спит. Он глава многочисленного семейства, отец пяти девочек и одного мальчика. Сегодня он весь день целовал их фотографии. Значит, он тоже все-таки человек, такой же, как мы, двуногий. Бог создал человека по образу и подобию своему, дабы человек был совершенен. Но вот нескольким политическим авантюристам удалось убить в миллионах немцев человека и превратить их всех в бездушные автоматы, в послушных исполнителей чужой воли, сжигающих, уничтожающих, искореняющих всех ненемцев. И великое множество народу — и ненемцев, и немцев — полегло в бескрайних русских степях. И деревянные могильные кресты множатся с быстротою сорных трав.

Повар спит. Может, сейчас ему снятся его маленькие Марты и Гретхен. А разве они, эти гитлеровские людоеды, не ведают, как нам дороги наши маленькие Кати и Валюши?

Взгляд сержанта Каро остановился на лице повара. Я знаю, сейчас он тоже думает обо всем этом: сколько раз уже он протягивал руку к своему автомату.

— Хочу согласиться, что они такие же, как мы, люди, но…

— Но не можешь?

— Нет, не могу. Кажется, будто кто-то вроде бы подшутил над ними, сделал из них зверей, но только так, что лица остались прежними — человеческими. И вот эти страшилища взяли да и бросились на все человечество… Нет, не люди они!

Вечером Каро будит своего пленника. Тот знаками дает понять, что он голоден.

— Еды нет, — говорит Каро. — Из-за вас уже сколько времени одной бурдой питаемся. Ну, шагай, боров! Если б у нас было что жрать, на твою кухню я б не позарился.

* * *

Мы спаслись. Мы вышли из окружения. Части нашего фронта, начав охват противника, продвинулись в глубь его флангов и взяли окружавшую нас группировку в клещи. Затем, атаковав вражескую группировку с тыла и одновременно в лоб, мы и пришедшие нам на помощь войска разбили ее наголову. Все оставшиеся в живых сдались в плен. Сдался и командующий группировкой.

Двое офицеров ведут командующего в наш штаб. Солдаты провожают его ненавидящими глазами. В отличие от немецких чиновных офицеров, которых нам довелось повидать, этот не высокомерен и героя из себя не изображает. Он идет, понурив голову, пряча лицо; отворачивается, когда фронтовые газетчики наводят на него фотоаппараты. Генерал высок ростом, жилист, седоволос, смотрит волком. Лицо страдальческое. Вот он останавливается и что-то говорит сопровождающим его офицерам. Те просят газетчиков не беспокоить генерала.

— А может, он и не думает сдаваться? — говорит корреспондент фронтовой газеты. — Здорово же вы нянчитесь, товарищи офицеры, с любимчиком Гитлера!

— Ему стыдно…

— А вчера он грозился уничтожить нас всех до единого… Мы хотим, чтобы весь мир увидел этого стыдливого пленного гитлеровца.

И корреспондент щелкает фотоаппаратом. Генерал надвигает фуражку на глаза и ускоряет шаг. Солдаты, наблюдающие за этой сценой, вдруг взрываются:

— Его бы пристрелить — подонка!

— Ух, гад!

— Вести себя не умеете, — укоряет солдат один из офицеров. — Он же пленный, понимаете, пленный! А жизнь каждого пленного, как известно, застрахована.

— А кто ее застраховал? Случаем, генерал-то не из клиентов нашего соцстраха? Довольно цацкаться-то с ними! Он небось не сказал бы, что мы застрахованы…

— Так он фашист! А мы?

Выражение «он фашист» оказывает на солдат магическое действие. Ибо превращаться в фашиста человеку никак нельзя. Фашист бесчестит, позорит его доброе имя. Одно только слово «фашист» звучит как самое страшное проклятие и как самое тяжкое оскорбление на свете.

Ребята молчат. Да, мы люди, мы не фашисты. И генерал идет — голова втянута в плечи, глаза прикрыты козырьком фуражки.

* * *

Ребята всполошились, забегали взад-вперед: за три недели, пока мы были в окружении, накопилось много почты, и сейчас к нам пришли почтальоны.

На фронте это такая огромная радость — обыкновенное письмо, посланное тебе близким человеком. Письмо — это заочная встреча солдата с дорогими ему людьми. Письмо — это писаный негатив любви, верности, нежности, радости, слез, сквозь строки которого в душе солдата, как на фотопленке, проступают чистые и незабвенные лики его родных и друзей.

Солдаты выхватывают у почтальона свои письма. Судьбы у этих писем разные: одни уже нашли своих адресатов, другие еще ищут, ищут и не находят… так и не находят.

Я читаю письмо, написанное мне матерью, и сквозь старательно выведенные слова вижу ее лицо.

— «Здравствуй, сын мой…» — доносится до меня голос моей матери.

— Здравствуй, мама.

— «Скажи, как ты, сын мой?»

— Ничего, жив-здоров, мама.

— «Будь осторожен, на войне недолго и до беды, сын мой. Береги себя ради меня».

— Ты не беспокойся обо мне, мама. Береги и ты себя — ради сына, — отвечаю я матери.

— «Каждую ночь вижу тебя во сне, сын мой. Вижу как наяву. Живу твоими весточками, думаю о тебе беспрестанно».

— Я вернусь. Верь, я вернусь, мама.

— «Да услышит бог твои слова…»

— Мне довольно, что их услышишь ты.

— «Пообещала я богородице барашка зарезать — в дар ей принести, когда домой возвратишься. Барашек тебя дожидается…»

— Лучше мы из него шашлык приготовим и сами своим шашлыком угостимся, — смеюсь я в ответ.

— «Да, вспомнила я, сынок, — дочь наших соседей, Сусан, поклон тебе посылает, хорошей девушкой стала Сусан», — как бы между прочим говорит мать.

— Передай ей привет, мама, да скажи, что хорошей девушке желаю хорошей невесткой стать… — как бы между прочим отвечаю я матери.

— «Чьей невесткой стать?» — встревоженно спрашивает она.

— Если хочешь — твоей, — говорю я прямо.

— «Благословляю вас, сын мой!» — радостно откликается мать.

— Аминь! — восклицаю я в шутку.

— «Сыночек мой, в конце хочу сказать, чтобы ты людей не убивал. Жалко их, они ведь тоже дети своих матерей… Не убивай, проклятье матери — что божья кара».

— Людей убивать не буду, мама, но убийц — буду, и за это мне только спасибо скажут.

— «Дитя мое, не простудись вдруг, не заболей…»

— Дорогая моя, на фронте не простужаются и не заболевают. На фронте или получают ранения, или… случается, конечно, что и гибнут.

— «Целую тебя, сынок, до свидания».

— До свидания, мама.

Письмо уже прочитано, но в моем сердце и в моих ушах еще звучит и переливается сладкий и ласковый голос матери, и я еще ощущаю прикосновение ее трепетных рук.

— Здравствуй, земляк, — будто откуда-то издалека доносится до меня надтреснутый басок. Я приподнимаю голову. Передо мной стоит сержант Каро, бледный, с искаженным мукой лицом.

— Здравствуй, Каро-джан, что это с тобой? — вскакиваю я с места.

Он молча протягивает мне письмо. Я пробегаю его глазами и, не дойдя до середины, начинаю читать снова.

«Дорогой дядя, — читаю я про себя, — пишет тебе твоя племянница Заро. В этом году я перешла в шестой класс. Учусь хорошо. Если бы хлеба у нас было вдоволь, могла бы и отличницей стать. Ты солдат, и мы знаем, что солдат переносит любые невзгоды… Дорогой дядя, знай, сообщаю: наша тетя Назик скончалась. Пролежала недолго, пошла по делу в соседнее село, под дождь попала, простудилась сильно. Пролежала в жару два дня и умерла. Дети у нас дома и все здоровы, но живется трудно, ртов много, а работает только одна моя мама. Едва концы с концами сводим. Вашу корову еще держим, хоть ты и писал, чтобы тетя Назик ее продала. Корова доится хорошо, зачем же продавать? А вашего ишака увели, и никаких известий о нем не имеем. Мама говорит, чтобы я спросила, можешь ли ты приехать на несколько дней домой — повидать детей, может, чем и помочь им… Жалко сирот.