же смотрел только на эти рельсы, покорно ложившиеся под полуторку, и думал о том, что за последний месяц город стал каким-то другим. В начале августа он был еще веселым, шумно готовился к обороне, его окна как бы с удивлением прислушивались к далекому орудийному гулу, тогда как теперь это был хмурый фронтовой город, привыкший к ежедневным бомбежкам, унылым очередям за хлебом и водой, к прогорклому дыму пожарищ. Улицы-морщины еще глубже избороздили его постаревшее и осунувшееся лицо.
А полуторка не останавливалась.
О том, куда они едут, можно было только догадываться. Костя Арабаджи перевернулся на спину и, тронув Нечаева за рукав, сказал, что не иначе, как в порт. Отчего он так думает? Во-первых, им вернули флотское обмундирование. А во-вторых… Он сам слышал, что отбирали только бывших водолазов и отличных пловцов. Для чего? А кто его знает… Стало быть, водолазы и пловцы теперь в цене.
— Сказанул! Мы-то не водолазы, — вмешался Сеня-Сенечка.
— Это еще ничего не значит. Водолазов тоже ищут. А я, между прочим, надевал медный котелок…
Рассеянно прислушиваясь к их голосам, Нечаев отмалчивался. Не все ли равно? В порт так в порт. Война была теперь везде. И на суше, и на море. И ей не видно было конца.
Между тем машина свернула вправо, проскочила мимо чахлого скверика и загрохотала по булыжнику.
— Это какая улица? — спросил Костя Арабаджи.
— Преображенская, — ответил Нечаев.
И тут же подумал: «Вот и спорам конец. Порт-то остался в стороне», но не рискнул сказать об этом.
— А это что за здание?
Машина проехала мимо вокзала и мягко покатила по Куликовому полю. Теперь и Нечаев забеспокоился. Куда гонит шофер? Они уже проехали весь город!..
Но Костя и сам понял.
— Везет как утопленнику, — сказал он. — Слышь, Нечай! Чует мое сердце, что я опять не увижусь с твоим знаменитым дюком Ришелье. Несет нас нечистая сила…
И дался ему этот памятник. Нечаев спросил:
— Помолчать можешь?
И вдруг они увидели море.
Оно лежало далеко внизу, и берег круто падал в голубую пустоту. Машина шла почти по краю обрыва, за который судорожно цеплялись оливково-темные кустики дрока и пыльные акации. Сквозь их ветки и проблескивало море.
Но сейчас море не светилось, не играло на солнце. На унылом латунном блеске не было ни дыма, ни паруса. Да и берега, знакомые Нечаеву с детства, успели как будто одичать. На станциях Большого Фонтана стояли пустые заколоченные киоски. Это были те самые киоски, в которых, как помнил Нечаев, всегда весело торговали хлебным квасом и пивом, халвой и баранками. А теперь… На каменных оградах домов пухло лежала свалявшаяся пыль. И такими же дымчато-пыльными были гроздья перезревшего винограда «дамские пальчики», свисавшие через ограды.
По верандам опустевших дач бегали ящерицы.
Людей не было.
Дорога словно бы висела над морем в пустоте неба. Под нею, далеко внизу, лепились друг к другу заброшенные рыбачьи курени. Раньше, когда хозяева уходили в море, эти курени охранялись мохнатыми цепными псами, а на крутых склонах в мудром одиночестве пощипывали горькую травку старые козы. Раньше… Но ушли люди, и берег опустел, одичал, и стойкий запах жареной на прогорклом масле скумбрии и ставриды выветрился из остывших летних печей, и все вокруг выцвело, поблекло.
Со стесненным сердцем смотрел Нечаев на опустевшие берега и плоское море. Его сердце словно бы перестало отсчитывать время.
Но вот оно снова напомнило о себе властным толчком. Он приподнялся. Так и есть, то была последняя, шестнадцатая, станция. Трамвайный путь кончался возле опустевших рундуков курортного базарчика. Отсюда пологий спуск вел к просторным пляжам Золотого берега. Но водитель взял вправо, и машина вырвалась в открытую степь, сухо шелестевшую стеблями высокой кукурузы.
От земли шел жар. В плотном, звенящем воздухе неожиданно возникли белокаменные стены монастыря, окруженные тополями, а там снова пошла плоская пыльная степь, на которой не за что было уцепиться глазу. Дорога вела к Люсдорфу.
— Ни черта не понимаю, — признался Костя Арабаджи. — А ты, Нечай? Что скажешь в свое оправдание?..
Из них только Нечаев был одесситом, и Костя, надо полагать, считал его ответственным и за эту поездку к черту на рога, и за их будущее. В своих несчастьях люди часто винят других.
— А тут, если хочешь знать, и понимать нечего, — Нечаев, разозлись, отвернулся. Он знал, что фронт проходит где-то возле Сухого лимана. Куда же им еще ехать?
Но машина опять свернула. Теперь уже влево, к морю.
Какой одессит не знал этих мест? Вот уж сколько лет их называли по-домашнему просто — «дача Ковалевского». Жил-был чудак, которому вздумалось построить дачу далеко за городом, что называется, на отлете, и не только дачу, но и высокую круглую башню, чтобы по вечерам сидеть на верхотуре и глазеть на нарядные пароходы, приближающиеся к Одессе. А почему бы и нет? Каждый по-своему с ума сходит.
Машина остановилась резко, сразу. У ворот под грибком стоял матрос с винтовкой.
— Приехали, — весело объявил капитан-лейтенант, высовываясь из кабины.
Он соскочил на землю, одернул китель. Следом из кабины выбрался и его спутник в серой кепочке.
От Нечаева не укрылось, что капитан-лейтенант разговаривает со своим спутником так почтительно, словно тот имел адмиральское звание.
Нечаев, Костя Арабаджи и Сеня-Сенечка перемахнули через борт. После этого водитель дал газ, развернул машину и повел ее обратно в город.
Еще через минуту полуторки и след простыл.
— Со мной!.. — сказал капитан-лейтенант часовому.
«Как его фамилия?» — думал Нечаев, глядя в широкую спину капитан-лейтенанта. Соседка сказывала, да он успел позабыть.
Узкая прямая тропка, проторенная в лебеде и крапиве, вела от ворот в глубь усадьбы к веселому двухэтажному дому с балконами и крытыми верандами. Дом стоял на краю обрыва. На его южном фасаде, обращенном к морю, Нечаев увидел две каменные рюмки на тонких ножках. Гостеприимный хозяин этого дома, надо полагать, был не дурак выпить.
— Раньше этот дом принадлежал Федорову, — сказал капитан-лейтенант. — Был до революции такой малоизвестный писатель. Но дружил с Куприным, с