пощечину. Для гуля это было то же самое, что взмахнуть перед лицом носовым платком. Но всё же сам факт моего вмешательства её отрезвил. Прерываясь на слезы, истерики и долгие молчания, Москвина рассказала мне новую историю. И эта история разительно отличалась от той, что я слышал в первый раз.
Центральной фигурой её рассказа оставался прежний Игнат. Никуда не делись и все эти: романтика, прогулки, ухаживания. Вот только оказалось, что он не силой её обратил, а она сама попросила.
— Я люблю его больше жизни…, — прошептала эмоционально вымученная Москвина, уставившись в пол.
Игнат сказал, что больше не может её обманывать, и признался — кто он есть на самом деле. Потерявшая голову от любви Москвина попросила, чтобы он её обратил, чтобы они смогли быть вместе.
— Я хотела почувствовать то же, что чувствует он. Я хотела разделить с ним горе. Хотела нести тяжесть этого бремени…
После долгих разговоров и убеждений Игнат её обратил. Они встречались целый год (Москвину обратили в лето после девятого класса, а не десятого).
— А потом что-то изменилось, — она всхлипнула. — Я делала всё! Всё, что он скажет или попросит! Я была всегда рядом, мы постоянно разговаривали. Я не отходила от него ни на шаг. Мы любили друг друга. Я любила его, но…
Поэтому он тебя и бросил, подумал я. Нельзя любить человека настолько сильно. Такое никогда не заканчивается хорошо. Он не бросил её, но сказал, что больше не может встречаться с гулем, тогда как сам он был альгулем — существом на следующей ступеньке эволюции. Москвина рассказала мне о его доводах, объяснениях, сожалениях. Якобы каждый гуль рано или поздно вырастает. Они обязаны становиться сильнее, чтобы выжить. И они обязаны чтить порядки древних предков, которые говорили о дружбе сильных с сильными, чтобы стать ещё сильнее. Звучало всё это, как обычное людское: «Дело не в тебе, дело во мне. Ты классная, а я просто ещё не понял, чего хочу… бла-бла-бла». Игнат сказал, что больше не может встречаться с обычным гулем и исчез.
— И ты решила отомстить всем гулям-мужикам на свете?
Москвина отвернулась и некоторое время молчала, а потом сказала, что всё дело в железах.
— Железах?
Она рассказала, что узнала от Игната. У каждого обращенного в задней части черепа появляются железы. Сгустки клеток. Они что-то вырабатывают и являются клеточной и генетической основой силы и трансформации гулей.
— Употребив железы другого гуля, можно стать альгулем…, — сказала Москвина, и от её слов меня перетрясло.
Она собиралась скормить мне мясо, что сделало бы меня из зародыша полноценным гулем. И пока я, словно оголодавшая собака, пожирал свою пайку, она вскрыла бы мне череп и достала железы. На мой вопрос: «Ты совсем ебну…? Какого хера ты продолжала пытаться меня убить, если я отказался от еды?», Москвина ответила:
— Железы есть и у зародышей… просто они меньше, — она в сотый раз заплакала, но скорее для виду. — Прости, Тимофей! Умоляю, прости меня! Я не знаю, как мне жить без него… Он — всё. Он — мой мир… Я не собиралась этого делать, но тут появился ты… Это было словно послание. Я не знаю!
— Чем ты питалась?
— Я не хочу сейчас об этом говорить. Мне очень и очень плохо!
— Да срать я хотел на то, что тебе плохо! — крикнул я и вмазал ей ещё одну пощечину. — А я, может, не хочу слушать твои вафельные истории любви с принцем-гулем Игнатом, из-за которого ты собиралась вскрыть мне череп и что-то оттуда сожрать! Чем ты питалась?!
Москвина быстро поняла, что разговор не перешел в разряд дружеских, даже не смотря на ведро пролитых слез. Она оставалась заложницей и рассказала, что еду приносил Игнат, и она не спрашивала, где он её брал.
— А после того, как он исчез? Семь месяцев прошло.
— Боль от разлуки ранила меня намного сильнее, чем голод и…
— Хватит этих розовых соплей! — крикнул я и посмотрел на застывшие у неё под носом кровавые сопли. Прозвучало двусмысленно. — Говори по делу, Москвина! Тебя ранило расставание, бла-бла-бла, но, несмотря на это, в холодильнике у тебя было припасено немножечко… Человеческого! Бл*ть! Мяса!
Москвина сказала, что сначала питалась тем, что оставил Игнат, а потом она договорилась с каким-то сторожем в морге. Он отдавал ей части тех, кого хоронили в закрытых гробах.
— За деньги? — голова у меня пошла кругом.
— Чаще всего за деньги… по-разному.
… … …
Я ехал в автобусе, когда мне позвонил Марк. С самых первых слов я понял, что он в отличном настроении. «Брат, братишка, братик, братюня, как сам?!». Он позвал меня в клуб. Сказал, что через полтора часа они собираются возле Белки и будут тусить всю ночь, потому что: «мне есть, что отпраздновать, Тимоха! Подтягивайся! Сегодня всё за мой счёт!». У меня были другие планы. Автобус подъезжал к окраине города, совсем скоро выходить. Я отказался. Но после долгих уговоров, пообещал, что подумаю. «Мне на хер не упало твоё „подумаю“, Тимоха! Давай, подтягивайся! Жду тебя там!»
Автобус остановился. Открылись двери. Я вышел и посмотрел вперёд. В сотне метров впереди было то самое место, где сутенер прострелил мне ногу. Сейчас там не было ни внедорожника, ни девочек.
Со мной на остановке вышли две женщин. Обсуждая новый сорт польской клубники, они пошли в обратную сторону по трассе и вскоре свернули на тропинку к дачам. Я нашел проселочную дорогу и добежал до деревни. На поржавевшем и покосившемся знаке было написано: «Криковка». Прошелся по уже знакомым местам (пока ждал Марка тем утром, успел тут всё обойти) и подошел к дому. Вечерело. Вошел внутрь и ещё раз всё осмотрел. Ничего нового там не нашел, если не считать запах. Скорее всего, он оставался тут с того самого дня, но только теперь я его различал. Это был запах обычного человека, а значит для меня — гуля. Причем, запах отдалённый. Я чуял его, только если хорошенько принюхаться.
В доме я просидел два часа. Никто не объявился. Периодически в кармане у меня вибрировал телефон — это слал сообщения и фотки Марк. Вышел я из дома, когда уже совсем стемнело. Прошелся по деревне и вернулся к трассе. Внедорожник стоял на месте, перед ним топтались девочки. Большие квадратные фары теперь светили не тусклым желтым светом, а новым — белым и ослепляющим. Я притаился на обочине и просидел ещё около часа. Ничего. Сделав большой крюк, чтобы не попасться на глаза сутенеру и его