с белым, как тесто, лицом, задумчиво переступая босыми ногами и беззвучно прищелкивая в такт костистыми пальцами.
13
Проснувшись поздно, Лутц, не открывая глаз, сонно потягивался под простынями, улыбаясь обрывкам ускользающего сна – снилось что-то зимнее и яркое, какие-то горы – он попытался припомнить что же там было еще, но вместо этого вдруг проступило лунное озеро, дымчатая Полина с двумя бледными полосками на загорелом теле. Лутц замычал, как от зубной боли:
– Ох, погано-то как получилось… – засунув голову под подушку, он зло хлопнул сверху кулаком.
– Сколько ей? Пятнадцать? Шестнадцать? – думал Лутц, – ох, погано, погано, как же погано… Надо срочно пойти к ней, поговорить, объяснить.
Лутц скинул ноги на пол, сел на кровати. С похмелья голова слегка кружилась.
– Ага, объяснить, баран старый, что там объяснять? – Лутц швырнул подушку в угол. – Что я ей скажу? – он снова замычал. – Неважно, неважно, надо пойти. Тем более, завтра уезжать, хотя… может, это-то как раз и к лучшему… Ох, как же погано вышло…
Внизу проблеял клаксон.
Лутц выглянул. Из машины выкарабкивался Балдонис, долговязый блондин с мелким птичьим носом. Раскинув пушистые, в рыжих веснушках руки, он зычно заорал:
– А вот и мы! Принимай гостей, волчище!
Лутц, выругавшись, пошел открывать.
С Балдонисом прикатили две девицы, сухощавая брюнетка, от которой попахивало чем-то горьковатым, как от пригоревшего батона, и задастая непоседливая блондинка по имени Марта.
На жаркой веранде сияла белая скатерть с пестрыми отсветами от стаканов. Брюнетка проникновенно обращалась к Лутцу, приближая оранжево-загорелое лицо, а Лутц, опять позабыв ее имя, рассеянно кивал и потягивал шампанское. Время от времени он щурился, пытаясь разглядеть что-то на том берегу.
Балдонис разложил свое мосластое тело в полосатой тени маркизы, на его золотисто-волосатых коленях егозила пухлявая Марта, она заботливо кормила его виноградом.
Уже оживленно планировались рыбалка и уха, брюнетка, поднимая к затылку руки и сияя сизыми подмышками, настаивала на купании и солнечных ваннах, Балдонис требовал стрельбы по мишеням, хищно поглаживая жирную ляжку капризной Марты. Марта капризничала и тоже желала что-то делать, но Лутц, уныло шпионивший за тем берегом, не расслышал, что именно. В любом случае день пропал, – думал он, – видать – не судьба.
К ночи были найдены, развешаны и включены разноцветные гирлянды, и веранда засияла, как сельская ярмарка под Рождество. Азартно хмельной Балдонис со страстным артистизмом, нараспев, словно декламируя древние саги, рассказывал какие-то презабавнейшие истории. К тому времени его уже никто не слушал: Марта стонала в туалете, ее тошнило, Лутц курил и, не таясь, мрачно глядел на часы. Безымянная брюнетка, ловко переплетя костистые ноги цвета копченой камбалы и придвинувшись к нему вплотную, многозначительно щипала его за ягодицу.
Гостей выставить удалось лишь заполночь. Лутц, с головной болью, ненавидя всех и себя, сорвал иллюминацию, скомкал провода и закинул в темноту, подошел к растерзанному столу, мимоходом пнув жалобно звякнувшее ведерко для льда, налил полный стакан коньяка, зло выпил и пошел спать.
14
С другого берега всех нюансов было не разглядеть, даже если смотреть через оптический прицел немецкого производства, – жизнь на веранде казалась яркой и беззаботной. Почти что праздником. С пестрыми фруктами на солнечной скатерти и шампанским в искристом серебре.
А уж под конец, когда включились эти чертовы лампочки и веранда, засияв новогодней елкой, сказочно отразилась в озерной ряби, Полина не выдержала и разревелась.
Наутро она решила, что непременно должна этому мерзавцу все высказать. Не решив, что именно, твердо знала, что выскажет все – по крайней мере, скажет, что он мерзавец. В лицо! Чтоб знал! Скажет, что он – предатель, именно предатель! Она не могла, да и не пыталась объяснить логику своей правоты, она была просто уверена, что права. У нее текли слезы, она ожесточенно рылась в шкафу, вышвыривая оттуда на пол кофты, свитера и майки.
Лутц, мучимый похмельем, с отвращением собирал вещи в дорогу. Сверялся со списком, пил из горлышка холодную газировку, звучно рыгал и материл Балдониса, угробившего последний день отпуска. Про Полину он старался не вспоминать, вчерашний стыд, остыв, слился с мерзким похмельным настроением и уже не так донимал.
– И главное – без звонка! Вот ведь сука! – пыхтел Лутц, застегивая латунную молнию на пузатой дорожной сумке вишневой кожи, купленной им во Флоренции, в той лавке рядом с отелем, что на площади с колоннами, где еще фонтан с бронзовым кабаном.
Грохнула дверь. Яростно протопав кедами по лестнице, в гостиную ворвалась Полина. Уперев кулаки в угловатые бедра, остановилась в дверях – сейчас все ему выскажет!
Лутц, в трусах, с мятым несвежим лицом, рассеянно обернулся, плюхнул сумку на стол, босиком прошлепал в ванну. Вернулся в халате, буркнул:
– Здорово, балерина.
Полина, увидев сумку, вздрогнула, но, тут же подобравшись, хрипловато спросила:
– Собираетесь, значит?
Лутц кивнул, хотел что-то сказать, тут зачирикал телефон, Лутц скорбно поднес его к уху.
– Не поверишь, мне эта курва всю машину заблевала, Марта, представляешь?
– Представляю, – могильно отозвался Лутц, – я в душе, перезвоню. Сунул телефон в карман халата.
– Урод, – зло пробормотал он, – погоди, я сейчас, – кивнув Полине, пошел на кухню. Он понял, что уже ничего не сможет объяснить или просто сказать Полине, что момент упущен, что надо было вчера, а сегодня лучше всего сделать вид, что ничего не было.
– Да, ничего не было, – бормотал Лутц, открывая холодильник. Оттуда пахнуло морозной гнильцой, Лутц поморщился и вытащил почти нетронутый торт – копченая девица обклевала сверху все цукаты, а так – как новый. Не найдя крышки, он бережно опустил торт в пластиковый пакет. Нырнув в холодильник, выгреб замшелый кус сыра с красным боком, пару вялых апельсинов, огрызок потемневшей на срезе салями. Подумав, решительно свалил все в мусорное ведро. С тортом вернулся в гостиную.
У Полины к тому времени незаметно улетучился весь кураж, прикусив губу, она сунула руки в задние карманы, не зная, что делать дальше.
Лутц протянул пакет:
– Держи десерт. Крышки нет, осторожней, там крем.
Сверху. Розы.
Полина взяла, хмуро заглянула внутрь.
Вдруг Лутца пронзила досадная мысль, а главное, он был совершенно уверен, что и Полина подумала о том же, – что вот такими же подачками – объедками и обносками, – он платил пьянице Юфту за червей и раков.
Ох, нехорошо, нехорошо вышло, думал Лутц, соображая, как бы сгладить конфуз. Он нерешительно взял с камина бумажник, выудил четыре купюры, сложив их пополам, аккуратно опустил ей в нагрудный карман.
Полина вздрогнув, порывисто вскинула руку с тортом, словно