— Вот, Артюша, достигла меня судьба, через бабу достигла, как и следовало…
— Замолол! — презрительно воскликнул Четыхер. — Пашуха, подь-ка и впрямь, тащи огня! — И деловито объяснил Артюшке: — Одним-то нам и при огне боязно было…
А Бурмистров продолжал, обиженно и поспешно:
— Я ведь знал, что просто с ней не кончишь, — так оно и вышло! А уж Семён, ей-богу, не знаю как попал, он совсем посторонний! Это правильно сказал Кузьма — надо было Глашку убить!
— Ничего я не сказал! — грубо прикрикнул Четыхер, подвигаясь к нему.
— А у ворот?
— Кто слышал? Где свидетели?
— Я слышал! Не-ет, ты погоди…
— Эка, поверят тебе!
Они оба начали злиться и взвизгивать — но тут неслышно явилась Паша, сунула в дверь руку с зажжённой лампой, — Четыхер принял лампу, поднял её над головой и осветил поочерёдно Бурмистрова на постели, с прижатыми к груди руками и встрёпанной головой, изломанное тело Симы на полу, а около печи Артюшку. Он стоял, положив ладони на дуло ружья, и лицо его улыбалось кривой бессменной улыбкой.
— Видно, не споём мы с тобой никогда больше? — вопросительно молвил Бурмистров, глядя на товарища жадными глазами.
Артюшка сплюнул сквозь зубы и сказал:
— Кабы смениться можно, я бы за тебя пошёл в Сибирь, право, чего же? Там охота действительно что серьёзная, а здесь только дробь-порох зря тратишь! Людей там тоже, слышь, немного, а это чего уж лучше!
— Верно! — позёвывая, сказал Четыхер.
— Други вы мои, эх! — тихо воскликнул Бурмистров. — Жалко мне себя всё-таки! Судить будут… и все эти церемонии! Уж гнали бы прямо!
Снова не торопясь потекла утешительная речь Пистолета:
— Ты же церемонии любишь. Плохо тут жить — вот о чём думай. Верно ведь Сима-то сочинил: «жить нам — неохота». Ну, конечно, всякий старается выдумать себе что-нибудь — на этом и шабашит!
— Чисто он стихи сочинял, — вспоминал Четыхер, глядя на труп, и незаметно перекрестил себе грудь.
— Сочинишь, в таком месте болтаясь! — странно двигая изувеченной щекой, сказал Артюшка и вздохнул. — Мне вот двадцать семь лет, а тоже иной раз такое в голову лезет — беда! Даже боязно! Я оттого, правду сказать, и живу в сторонке от людей, один, что опасаюсь часто, — как бы чего не сделать…
— Да-а! — согласился Четыхер. — Сидишь-сидишь у ворот ночью-то, да вдруг и подумаешь — ах вы, чтоб вас громом побило!
Он держал лампу в руках и вертел шпенёк, то уменьшая, то увеличивая огонь; это вызывало странные приливы и отливы серых теней на стенах, на потолке, на полу.
— Что вы — словно панихиду поёте? — уныло пробормотал Бурмистров.
Артюшка, глядя на Четыхера, виновато, точно Сима, улыбался и всё говорил:
— А то иной раз сам себе стариком покажешься вдруг, словно сто лет прожил и всё знаешь, что и завтра будет, и через год, право!
— В городе, слышь, чего-то шумят? — задумчиво молвил Четыхер.
— Н-да, шумят, был я там вчера и третьего дни: кричат все, а — что такое? И Вавила кричал — свобода, дескать, надобна, и чтобы каждый сам за себя. Это — есть! Этого — сколько хочешь! Только мне никуда такая свобода. Я драться не хочу — за что мне драться? Мой интерес, чтобы тихо было, это я люблю…
Он кивнул головою на труп.
— Это, что ли, свобода? Нет, чего делать будем со свободой? Вот где гвоздь! Павлуха Стрельцов — он рад, — заведу, говорит, себе разные пачпорта и буду один месяц по дворянскому пачпорту жить, другой по купеческому.
— Он тоже вроде Семёна, покойника, — сказал Четыхер.
Пистолет подумал и согласился:
— Похож, пожалуй!
Замолчали.
Снова по лестнице кто-то осторожно поднимался. Пистолет поднял голову и нюхнул воздух.
— Кузьма! — тихо позвала Розка.
— Эй?
— Нейдёт полиция.
— Ну?
— Не идут.
— Как же быть?
— Я не знаю.
— Не идут — не надо! — сказал Бурмистров строго и обиженно. — Я и сам до неё дойду.
— Полиция обязана придти, коли убийство сделано! — нахмурившись, заявил Четыхер. — Я порядки знаю — в пожарной команде служил…
— Что это вы с огнём? — удивлённо спросила Розка, заглядывая в дверь. — Ведь светло уж!
Четыхер недоверчиво посмотрел на неё, погасил лампу, жёлтый свет сменился кисейно-серым утром.
— И верно, что светло, — сказал Четыхер, помялся и, тяжко отдуваясь, предложил: — Надобно идти, Вавила, нечего тут!
— Идём! — не двигаясь, согласился Бурмистров.
— Ты дай-ка я тебе руки свяжу! — предложил дворник, распоясываясь.
Вавила встал с постели, не глядя перешагнул через труп, подошёл к дворнику и, повернувшись спиной к нему, заложил руки назад. Но Четыхер снова запахнул полушубок, крепко подтянув живот кушаком; лицо у него перекосилось, он почмокал губами.
— Ну, ин не надо! И так не убежишь.
— Не убежит, — тихо подтвердил Пистолет.
— Не убегу! — сказал Бурмистров. — Только бы её не встретить!
— Где там? — ворчал дворник. — Она, чай, куда-нибудь в погреб забилась, дрожит. Ну, айда!
Сходя с лестницы, он сопел, сморкался и говорил, вздыхая:
— И Семёна жалко — покой его бог! — и тебя, дурака, жалко! Эх ты, курина вошь!
Сверху лестницы раздался громкий и тревожный шёпот:
— Дяденька Кузьма!
Наклонясь над перилами, Паша показывала руками, как завязывают узлы.
— Ну, ладно, курица! — отмахнулся от неё Четыхер. А на улице сказал своему арестанту, усмехаясь:
— Пашка-то, курицына дочь, требовает, чтобы я тебя связал!
— Что я ей сделал худого? — глухо спросил Вавила. — Пальцем никогда не тронул.
— Это она не против тебя, она за меня боится! — объяснил Четыхер самодовольно и, обратясь к Артюшке, добавил: — Та же дитё! Без разума живёт. Ей бы в монастыре жить надобно, а она — вон где!
Пистолет шёл рядом с Вавилой, но не смотрел на него. Ружьё держал подмышкой вниз дулом, руки в карманах потёртой, короткой куртки из толстого синего драпа.
На голове его кожаный картуз, большой козырёк закрывал глаза, бросая на лицо чёрную тень.
Долго шли молча, только под ногами похрустывал, ломаясь, тонкий утренний ледок. Было холодно. Стёкла маленьких окон смотрели на улицу мутно и сонно — слобода ещё спала.
— Ну, — сказал Пистолет, остановясь, — дальше я не пойду с вами. Мне — в лес. Я ведь зашёл так только… посмотреть — может — неверно? Оказалось — вполне верно! Значит — прощай, что ли, Вавила?
Бурмистров, вопросительно глядя на него, протянул руку — Артюшка взял её, дёрнул вправо, влево и, круто повернувшись, пошёл прочь, не оглядываясь.
Бурмистров исподлобья проводил его долгим взглядом, потом, оглянувшись, шагнул с тротуара на середину улицы.
— Куда? — крикнул на него Четыхер, как пастух на барана.
— Видишь куда! — сердито ответил Вавила.
— Совсем как арестант желаешь? — миролюбиво сказал Четыхер, помолчав. — Осудился, стало быть, перед собой-то?
Бурмистров, пошатываясь, шагал вдоль улицы. Иногда нога его, проламывая слои льда, тонула в грязи, но он шёл прямо, не обходя луж, затянутых тусклою серою плёнкою.
Когда они вошли на мост, с горы на них взглянул ряд пёстрых домов, — окна их были прикрыты ставнями, и казалось, что лучшая улица города испуганно зажмурила глаза.
Потом их обогнала собака; не спеша, поджав хвост, она пошла впереди, встряхивая шерстью и качаясь на кривых ногах.
— Уть ты! — сказал ей Вавила, негромко и беззлобно.
Она посмотрела на него одним глазом, точно Тиунов, остановилась и, подумав секунду, воровской тихой походкой пошла куда-то в сторону, ещё туже поджав хвост.
Вперебой пели кочета, встречая осеннее утро.
Выскочив из комнаты, Лодка молча нырнула вниз, быстро выбежала на двор, но по двору пошла осторожно, боясь ушибить или уколоть во тьме босые ноги. Сырая ночь холодно коснулась груди и плеч; протянув руку вперёд, Лодка подвигалась к воротам и уже хотела позвать Четыхера, как вдруг её остановила ясно вспыхнувшая мысль:
«Нехорошо как, что Симка, а не другой кто! Смеяться будут надо мной из-за него, — ах, уж и будут!»
Хлопнула калитка, по земле зашаркали тяжёлые шаги.
— Это вы, Кузьма Петрович?
— Ага-а, сбежала! — насмешливо отозвался Четыхер, подвигаясь к ней.
— Идите скорее — он там убьёт Симу-то! Зачем вы его пустили?
Четыхер вдруг схватил её за рубаху и потащил куда-то, глухо выкрикивая:
— А чтобы он тебя отхлестал хорошенько, вот зачем! Как ты Пашку…
Но прежде чем он успел ударить её, Лодка вырвалась из его рук, отскочила в сторону, взвизгнув:
— Фелицата Назаровна!
— Ладно! — тихо сказал Четыхер, исчезая. — Я тебя достигну!
В доме хлопали дверями, был слышен тревожный голос хозяйки, и точно кто-то плясал, дробно стуча ногами по полу.
Женщина, вздрагивая от холода, придерживая руками изорванную рубаху и спадавшую юбку, тихонько двигалась к крыльцу, в груди у неё разгоралась обида, сменяя испуг.