Читать интересную книгу Иван Грозный. Книга 1. Москва в походе - Валентин Костылев

В этих речах, хотя и осторожных, слышалось все же недовольство боярскими порядками верстания землею служилых людей. Василий Грязной к тому же закончил свою речь словами: «Ты, государь, как Бог, и делаешь малого великим. Все от тебя, великий государь!»

Иван Васильевич терпеливо выслушал подобострастные слова созванных им на совет служилых людей. Однако сам он о Боярской думе высказался с большим почтением. Он сказал, что Дума создавалась прежними великими князьями из «стародавних честных родов» и многую пользу принесла прежним великим князьям и государям. Боярская дума дала государству немало мудрых правителей и храбрых, доблестных воевод, и ныне царю надлежит всякие дела решать «с государева доклада и со всех бояр приговору».

На советы были определены земельные оклады: дьякам, подьячим, губным старостам, городовым приказчикам, ключникам, осадным головам, засечным приказчикам. Больше всех царь назначил оклад толмачам – от ста пятидесяти до тысячи четей[29].

Тут же царь указал, что такому хорошему толмачу, как переводчик турецкого и «фарсовского»[30] языков Кучук Устакасимов, мало дать и тысячу четей земли. Иван Васильевич очень хвалил этого толмача.

Составлен был длинный список по земельному верстанию. Царь велел дьяку прочитать его во всеуслышание и затем спросил:

– Ладно ли, добрые молодцы, мы с вами обсудили то дело и не учинили ли обиды какой?

Все, стоя и низко кланяясь, благодарили его за доброе внимание к себе.

После их ухода царь задумался, глядя в окно. По Москве-реке тихо плыла рыбачья лодка. Было тепло и солнечно. Несколько раз в окно влетел с жужжанием шмель. Вот он сел на стол. Царь с улыбкой сильным щелчком сбил его со стола. Оглушенный шмель, просидев несколько мгновений на подоконнике, вдруг расправил крылья и стремглав полетел напрямик к Тайнинской башне.

Проводив его глазами, царь сел в кресло и стал вслух читать записанное дьяком на бумаге.

VIII

Из дальних болот через Трубное взгорье течет эта неширокая, с берегами, поросшими репьем и лопухами, река Неглинка. На правом берегу – огороды, слободские строения, бревенчатые церкви, колодцы «журавлем»; на левом – Пушечный двор, Кузнецкая и Оружейная слободы.

Андрейка приблизился к Неглинке, чтоб попасть в Пушечный двор. Сюда послал его из Разряда дьяк Иван Юрьев.

Недолго стоял в раздумье на правом берегу Андрейка. Вскоре он увидел мелкую ладью с рогожей, готовую отойти к другому берегу. Гребец охотно захватил с собой парня.

Берег низкий, отлогий, огорожен крепким частоколом, за ним видны главы храма Софии Премудрости.

Андрейку окликнул угрюмый воро́тник[31] с копьем:

– Эй, вихрастый! Ходи сюды! Чей?

– То ж, что и ты, – государев.

– Перекрести харю!

Андрейка усердно помолился на храм.

– Кайся! Чего ради в слободу залез? Не ровен час и железа́ на мостолыжки: кузнецы рядом. – Ехидная улыбка мелькнула на заросшем, косматом лице воро́тника.

– Не спесивься, Афоня, не на того напал ноне! – огрызнулся, выпрямившись, Андрейка. – Сам батюшка-царь послал меня. Литцом да пушкарем буду. Во́, гляди!

Андрейка вытащил из-за пазухи грамоту.

– Не умудрил осподь! – смиренно попятился изумленный смелостью парня воро́тник и копье убрал с дороги.

– Веди в пушкарскую избу.

– Ладно. Шагай – лаптей не теряй.

Едкий дым стлался по земле. Защипало в горле и глазах.

– Ого! Заслезило! – рассмеялся воро́тник. – Засопел?

Андрейка вытер рукавом глаза.

– Дух чижолый! – закашлялся.

– Э-эх, овечка! Вон, гляди! Ямы... печи...

Пустырь. Ни травинки, ни кустика. Песок, трудно идти. Деревья голые, почерневшие. Место неровное: норы, бугры, камни, дрова... Кое-где смердит дым, а где и огонь вырывается. Оголенные до пояса, покрытые копотью, возятся около ям и бросают в желоба темно-бурые куски болотной руды. Ни на землю, ни на глину не похожа.

– У-ух, дядя! Народа-то што! – невольно вырвалось у Андрейки. В сильном волнении он огляделся кругом.

Около ямы кирпичные вышки. Рядом колеса, похожие на мельничные. На воротах канаты, перекинутые через перекладину.

Парень, вконец озадаченный, схватил за руку воро́тника.

– Куда привел?

– Иди! Иди!

Чем дальше, тем труднее становилось дышать и труднее двигаться среди угля, железа и дров. Поднялся такой шум, что невозможно стало слышать голоса соседа.

Солнце в этом чаду выглядело тусклым, желтым, словно блин, плоским кругом.

В пушкарской избе сидел немолодой угрюмый боярин, а около него – чудно́ одетый, не по-московски, безбородый иноземец.

Андрейка вручил боярину грамоту. Боярин пристально осмотрел парня, неодобрительно покачал головой.

– Семейка! – крикнул он. – Дурень!

Из-за перегородки выскочил стрелец с бердышом. Задрал барашковую шапку: татарское лицо, косоглазое, озабоченное.

– Возьми, – указал боярин на Андрейку. – Сдай Григорию... С государева двора то.

Парню показалось, что боярин недружелюбно покосился на него.

Стрелец ткнул Андрейку кулаком в бок. (Ничего, парень в «теле».)

– Пластайся! Кланяйся! Боярин Телятьев!

Андрейка стал на колени, до земли поклонился боярину.

– Лезут к царю! – услышал он позади себя ворчливый голос Телятьева.

Вдоль высокого частокола, в щели которого видны разбросанные во множестве по пустырю пушки, Семейка повел Андрея.

– Отколь? – спросил он.

– С-под Нижнего... С Волги... Безродный.

– Царь-батюшка, стало быть, послал тебя?

– Сам батюшка-царь... Точно.

– Н-ну! – Семейка с удивлением оглядел Андрея. – Смелой ты. Не убоялся?

– Струхнул малость... Да зря.

– Своими глазами так и видал его, батюшку?

– Своими. Как тебя. Зоркий! Крепкий!

Стрелец перекрестился.

Андрейка снисходительно посмотрел на него. Любопытство, с которым Семейка расспрашивал про царя, было ему забавно. Андрею было приятно, что его расспрашивают про дворец, царя, беседу с ним.

Семейка вздохнул:

– Э-эх, кабы мне побывать у царя-батюшки! Я бы ему рассказал. Все бы до ниточки поведал бы.

– Али челобитье какое?

– Лютый народ объявился: И отколь они взялись?

– Про кого же ты? Кто такие?

– Ой, брат! Поживешь – сам увидишь. Боярин Телятьев – медведь, а около него – шакалы. Они хоть и маленькие, да кусачее медведя. У них не вырвешься. Гляди, они и медведя сожрут. Хуже бояр народ объярмили.

– Ну! Про кого же ты?

– Обожди! Узнаешь. У нас так ведется, что изба веником метется. Говорю про дворян. В избе народ видел?

– Видел.

– Вот они и есть. И каждого сам царь посадил в слободу. Неродовиты, да сердиты! Возьми вон Грязного, Кускова, Курицына Афонасия... Кто они? Иные просто казаками были, а иные из дворян. А этот Грязной – сущая коза в сарафане, Никита Елизаров – тож. Григорий Плещеев из холопов же... Испоместил их царь за Казань: много их. Народу не легче от них.

– Пошто он на меня глазища таращит? Боярин-то?

– Постоянно так, когда сам царь присылает. Боярину-то не по нутру... Вперед не лезь! Того хуже едят. Чай, знаешь: жалует царь, да не жалует псарь. Испокон века так-то. Коли наверху похвалят, жди на низу горя.

– Пойми, дядя! Хочу пушкарем быть! Душа не терпит. Готов все снести, лишь пушкарем быть.

– Вона што! А Телятьев посылает тебя к плотникам да к дровосекам. Поперек твоей мысли.

Андрейка притих. Зато стрелец, оглядевшись с опаской, молвил:

– И во всем у нас подобное: царь так, а бояре этак. Думаешь, царь не ведает?

Андрейка тоже огляделся кругом.

– Ведает, – прошептал он стрельцу в самое ухо. – Конюх под крестом клялся нам. Царь сам боится бояр. Весь народ в Москве будто про это знает. Но есть люди верные у него. Не выдадут.

Беседуя, не заметили они, что подошли к Неглинке. На реке несколько мельниц. Кузнецкий мост кишит народом. И под мостом на бревенчатых перекладинах сидят люди, поправляя мост. По берегу бегает малого роста человек в синем кафтане. Кричит, грозит дубинкой.

– Вон он – Григорий Грязной, брат Василия Грязного... Не слыхал ли? – тихо спросил стрелец. – К нему тебя послали.

Андрейка подумал: «Не тот ли, что, цыгана похож? Нет! Не тот!»

Увидев Андрея, Григорий Грязной закричал:

– Чего рот разинул?

Семейка рассказал все, что знал об Андрее.

Грязной сразу притих.

– Добро, хлопец, хватай топор: секи дрова! На воду тебя не пошлю. Робь на суху. Дрова дубовые. Пушек для. Да не мельчи.

Андрейка поклонился, поднял с земли топор, на который указал ему Грязной, и, перекрестившись, начал работать.

Семейка опрометью побежал обратно в Пушкарскую слободу.

Повыше Неглинки, на горе, бушевала огнями и железом Кузнецкая слобода. Дымили горны, мелькали молоты, кричали сотни людей.

К Андрею подошел плотничий староста.

– Видать, резвый!

– Такой я, какого Господь Бог народил... Не наша на то воля.

– У кого она ноне, воля-то? Живем и все чего-то ждем. Течем, как ручьи: