Читать интересную книгу Заговор ангелов - Сахновский Игорь

Подвыпившей Дороти хотелось поговорить о мужчинах и о любви. Но сначала кое-что выяснить о России. К тому времени мы уже сидим в номере перед включенным телевизором, пропуская мимо ушей новости Би-би-си, и она полулёжа в кресле дотягивается босой ногой бесконечной длины до пачки сигарет «Sovereign», упавшей на пол с дальнего угла подоконника. Например, Дороти желает выяснить, почему телевизионные сообщения о России каждый раз сопровождаются военной музыкой. Вот она прямо сейчас умрёт, если не получит подробного комментария к этому вздору. «Не знаю, – говорю я, стараясь не замечать снежно-рыжую ногу с карминовым педикюром, – об этом лучше бы английских телевизионщиков спросить». – «У вас ведь там есть песни, допустим, о любви? Не только о войне?..» В этот момент мне хочется её слегка прибить, но так, чтобы она не заметила избиения. «О да, – говорю, – папуасы тоже иногда любить умеют». Ей, видите ли, русские мужчины всегда казались невероятно брутальными, что, наверно, предполагает особую суровость и крутизну. И вроде бы я сумел это продемонстрировать уже в день своего приезда. Я возражаю: «Дороти, какая, к чёрту, брутальность! Тогда в Лондоне было просто недоразумение». Она машет рукой, даже не слышит.

В тот первый день ситуация была на самом деле анекдотическая. Мы ехали вдвоём на метро (или как там это удовольствие называется – по трубе?) по тёмно-синей линии Пикадилли. В вагоне было тесновато, и тесноту ещё усугублял бойкий пухлый юноша в полупрозрачном платьице, надетом на голое тело, с восемью серёжками в ушах. Не то накуренный, не то уколотый, он верещал как резаный, выкрикивал на весь вагон что-то невнятное, но точно вызывающее. Народ сторонился, прятал глаза и корректно помалкивал. На взгляд крикуна это могло показаться робостью жалких обывателей перед бунтарём. Герой в платьице явно наслаждался общей терпимостью. Перед станцией «Ковент-Гарден» мы протиснулись к выходу, и я вынужденно оказался рядом с этим красавцем, нос к носу. Если у человека мозги набекрень, смотреть ему прямо в глаза не рекомендуется. Но мне претило уводить взгляд так, будто я в чём-то виноват или побаиваюсь. Короче говоря, стоя впритык и глядя в его бессмысленные глазки, налитые злобой, я услышал дико громкий выкрик уже в свой адрес. Как пишут в некоторых романах, «ни один мускул не дрогнул на его волевом лице». В смысле, на моём. Когда мы вышли из вагона, Дороти cказала:

– У тебя просто потрясающая выдержка.

– Спасибо, – отвечаю. – Но я не понял ни одного слова. Ты могла бы медленно повторить, что он сказал?

Она повторила, словно диктуя и немного смущаясь:

– I’ll smash your fucking mug in…[10]

– Что?? Подожди пару минут. Я пойду с ним поговорю.

– Не вздумай! – Она держала меня за рукав. – Полиция заберёт обоих.

И вот этот дурацкий случай Дороти пытается теперь вменить мне как свидетельство брутальности российских мужчин. Мало того, раз уж я не подтвердил факт засилья на моей родине военных песен, видный деятель системы образования всерьёз просит меня тут же напеть какую-нибудь русскую песню о любви. Ещё чего! Никаких серенад я, понятное дело, петь не собирался. Но Дороти всё упорствовала и настаивала нежнейшим голосом, поэтому я коекак исполнил первое, что пришло в голову: «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла. Зимой и летом стройная, зелёная была…» И так далее, вплоть до подозрительного мужичка, срубившего «нашу ёлочку под самый корешок». Я не ожидал, что Дороти так просияет и потребует пересказать ей содержание песни по-английски. Помня о том, что текст якобы любовный, мне пришлось на ходу сочинять про застенчивую девушку, которая выросла в лесу и была до того стройная, что прямо аж зелёная, наверно, от голодной диеты. И все от неё шарахались, пока не явился один безумный тип с топором, который чуть не зарубил её в приступе страсти. Но она подарила ему охапку прекрасных сопливых детей и затем, соответственно, много-много радости этим же детишкам принесла. Наибольшее любопытство у слушательницы вызвал пылкий маньяк с топором.

Между тем шотландский молт не ослаблял своего подспудного интригующего влиянья: Дороти будто плыла, нагоняя горячую волну; иногда ныряла в улыбчивое молчание и добывала из-под тёмной воды вопросы и допущения, словно подслушанные в мужских мыслях. Что меня больше привлекает: запах женского тела или вкусные духи? Лавандовое масло или пачули? Чулки или колготки? Быть господином послушной рабыни или, наоборот, слугой в подчинении у прихотливой госпожи? Как я вообще распоряжаюсь своими секретными интимными фантазиями? Она курила «Sovereign» одну за другой, но сильнее дыма от сигарет был аромат её возбуждения, смешанный с наивным яблочным потом. Так пахнет на всю комнату белый налив, надкушенный и забытый где попало рассеянной лакомкой-неряхой, заждавшийся и чуть подкисший.

– Но ведь, Дороти, секретные фантазии на то и секретные, что их никому не выбалтывают, разве нет?

Бывают моменты, когда я ненавижу свой голос.

– Договорились, – она встаёт, гибко пошатываясь. – Я пока буду распоряжаться только собственными фантазиями.

И очень выразительно уходит в свою соседнюю комнату.

Да, я догадываюсь, уход женщины – сильное средство, особенно когда требуется наказать фигуранта или просто дать ему понять, насколько он неправ. Но если уход разыгрывается, как Марлезонский балет, в нескольких безразмерных актах, то фигурант, скорей всего, стилистически точен и ведёт себя правильно. Дороти, оказывается, уходила, чтобы принять душ, затем – чтобы лечь спать, затем – ни с того ни с сего накрасить губы, уже будучи переодетой во что-то наилегчайшее, белое. А возвращалась – напомнить, что мы обязательно снова съездим к тому адскому входу, потом пожелать спокойной ночи (в третий, кажется, раз), потом, когда ночь станет окончательно неспокойной, между прочим потушить лампу и в неверных лучах телевизора который сменил говорливые новости на лаконичный регтайм, исполнить пластическую импровизацию, что-то наподобие сольного танца нераскаявшейся Магдалины. Это было бы комично, если бы не было так трогательно и красиво: плавное мерцание бёдер и роскошь подмышек, как выражается один изощрённый лондонский романист.

В прохладце апрельского утра, ещё не выйдя из сновидческого состояния, насквозь пропитанный боевым отравляющим веществом системы «Дороти», я досматривал ночные сюжеты на своём левом сиденье, с широко открытыми, по возможности, глазами, пока благоухающая свежестью отравительница опять везла нас неизвестно куда. Она успевала следить за дорогой и рассказывать какую-то душераздирающую историю, которую я поначалу спросонья принял за сказку о Синей Бороде. Вслушался ближе к концу:

– …Понимаешь, он ведь любил её больше, чем всех своих жён, больше всех! И даже когда решил её казнить. Конечно, он был в ярости. Но он всё равно представлял, не мог не представлять, какой это ужас, когда отрубают голову. А были неумелые палачи, которые не попадали с первого удара, терзали жертву… Так вот, этот ублюдок специально для жены выписал из Франции особо опытного палача. Виртуоза, так сказать. Честно говоря, я думаю, когда она из тюрьмы писала мужу письмо, она понимала, что обречена…

– Кто? – спросил я очень тупо.

– Анна. Кто же ещё?

– А он кто?

– Ну, Генрих же Восьмой!.. Бедный, ты совсем не выспался. Он ради неё развёлся с Екатериной Арагонской. Ты в курсе?

– Я в курсе. Это родная младшая сестра Хуаны Безумной.

– Да уж, там безумия хватало на всех.

Меньше чем через час мы стояли у входа в Hever Castle – дом Анны Болейн, где полтысячи лет назад она родилась, выросла и стала возлюбленной короля. Крохотный замок Хивер, опоясанный крепостным средневековым рвом, теперь брала штурмом команда всепроникающих японцев с фотокамерами. В неглубоком рву плавали красные толстые рыбы. На изумительно гладкую зелень лужайки вышли музыканты во фраках и манишках, похожие на чёрно-белых кузнечиков, чинно расселись и начали настраивать инструменты.

Внутри был тесный колодец дворика, откуда вообще не хотелось уходить, потом узкие переходы между домашними покоями. Я окончательно проснулся и тихо ахнул при виде часослова девочки Анны, где на краю странички осталась карандашная, прилежно округлая надпись: детский почерк, несколько слов молитвы. Тем сильнее меня поразило письмо, написанное той же рукой в лондонском Тауэре за тринадцать дней до казни. Копия письма висела почему-то на стене опочивальни, напротив кровати с балдахином: здесь влюбчивый монарх-людоед провёл, предположительно, одну ночь, когда гостил в замке Хивер.