Тематика освобождения христианской святыни от неверных была актуализирована в 1828–1829 годах в связи с очередной русско-турецкой войной. Пристальное внимание русской публики к событиям XI–XIII веков было связано с очередной волной «романтизации» Средних веков14, в том числе и в исторической прозе В. Скотта. Оригинальной отечественной историографии крестовых походов в 1830-е годы еще не существовало15, публиковавшиеся же сочинения на эту тему16 почти целиком состояли из переложений работ европейских историков, для которых, напротив, крестовые походы представляли несомненный интерес. Благодаря усилиям прежде всего Ж.Ф. Мишо, чей монументальный труд «История Крестовых походов» переводился на русский язык в 1820-1830-е годы, борьба за Гроб Господень активным образом документировалась и снабжалась целостной интерпретацией17. Кроме того, раздел «Крестовые походы» обязательно включался в истории Средних веков, которые также выходили и по-русски18. Возросший на рубеже 1820-х и 1830-х годов «романтический» интерес к крестовым походам в последующее десятилетие во многом переводится в идеологическое русло: история войн с сарацинами вплетается в общую историческую мифологию, хотя и не входит в число ее центральных сюжетов19.
Репутация крестовых походов во французской исторической науке суммировалась Франсуа Гизо в восьмой лекции по истории европейской цивилизации (1828). Гизо четко размечал смысловые поля, связанные с историческим значением крестовых походов для Запада.
1. Крестовые походы символизировали рождение христианской Европы как единого целого: «Повсеместность, всеобщность – вот первый характер крестовых походов; в них участвовала вся Европа, они были первым европейским событием. До крестовых походов Европа никогда не приводилась в движение одним и тем же стимулом, никогда не участвовала в одном и том же деле; Европы, можно сказать, вовсе не было. Крестовые походы обнаружили существование христианской Европы»20.
2. Крестовые походы олицетворяли не только внешнее единство европейских государств, но и их внутреннее социальное сплочение во имя одной высокой идеи: «…крестовые походы, будучи европейским событием, в то же время являлись для каждой страны событием народным; в каждой стране все классы общества одушевлялись одним и тем же чувством, находились под влиянием одной и той же идеи, стремились к одной и той же цели»21.
3. Крестовые походы – следствие юности европейских народов, их героическое прошлое, без которого королевская Европа как «зрелая» историческая общность не могла бы состояться: «В юности народов, когда они действуют самобытно, свободно, без предварительного размышления, без политических намерений и соображений, – события, подобные крестовым походам, называются в истории героическими событиями, героическою эпохою жизни народа. <…> [Крестовые походы] положили основание слиянию различных элементов европейского общества в правительства и народы – слиянию, составляющему выдающийся признак новейшей цивилизации. К тому же самому времени относится развитие одного из учреждений, наиболее содействовавших этому великому делу, – королевской власти»22.
Судя по малому числу разновременных отзывов Чаадаева о крестовых походах23, его точка зрения вполне совпадала с позицией Гизо.
Фундаментальная роль, которую сыграли крестовые походы в процессе формирования католической Европы, делало это историческое явление весьма значимым для Чаадаева. Неудивительно поэтому, что в ноябрьской лекции Погодина 1839 года Чаадаев выделил именно этот, на первый взгляд далекий от русской истории сюжет.
Чаадаев упрекнул Погодина в том, что тот не принял во внимание новые данные, введенные в оборот неким французским историком:«… теперь один француз открыл или нашел где то в летописях что руские участвовали в Крестовых походах». Нам не удалось установить, на какого француза и какую летопись ссылался Чаадаев; впрочем, общий контекст историографии крестовых походов позволяет уловить смысл, который Чаадаев мог вкладывать в свою реплику.
Заявление о том, что «руские участвовали в Крестовых походах», должно было звучать в 1839 году парадоксально и довольно провокационно. Крестовые походы интерпретировались в двойном смысловом регистре: не только как священная война с мусульманами за Гроб Господень, но и как столкновение католических и православных государств – стран Запада и Византии (прежде всего в 1204 году)24. Возможно, ассоциацией между «русскими» и крестовыми походами Чаадаев завуалировано продолжал полемику с теми, кто положительно оценивал духовное и политическое преемство Руси от восточной христианской империи: взятие и разграбление крестоносцами Константинополя таким образом становилось как бы и делом рук русских. Сказать точно, подчеркивал ли Чаадаев именно этот аспект проблемы, трудно, поскольку единственным источником информации в данном случае являются слова О.С. Аксаковой, мало осведомленной в тонкостях историографии крестовых походов.
Очевидно, впрочем, другое: своим утверждением Чаадаев вступал в полемику с доминировавшим тогда в России и Европе взглядом о непричастности Руси к событиям на Ближнем Востоке в XI–XIII веках. Упоминания о союзе русских князей с крестовым воинством чрезвычайно редки. В России подобное предположение, не подтвержденное документально и основанное на «Хождении игумена Даниила», высказал во 2-м томе «Истории государства Российского» Н.М. Карамзин: «Достойно замечания, что многие знатные Киевляне и Новгородцы находились тогда в Иерусалиме. Алексей Комнин, без сомнения, приглашал и Россиян действовать против общих врагов Христианства; отечество наше имело собственных: но, вероятно, сие обстоятельство не мешало некоторым витязям Российским искать опасностей и славы под знаменами Крестового воинства»25. Однако впоследствии русские историки были склонны отвергать возможность подобного взаимодействия. К точке зрения Погодина можно добавить позицию Н.А. Полевого.
В своей «Истории русского народа» он отказывался от подробного рассказа о крестовых походах, мотивируя свое решение отдаленностью этого сюжета от исторических коллизий, связанных с Русью: «Не исчисляем здесь следствий Крестовых походов, и того, какие частные обстоятельства споспешествовали им: следствий потому, что в начале ХIII-го столетии они еще не были явны; частных обстоятельств потому, что они не касаются Истории Русского народа. <… > Вера, законы, нравы, обычаи имели на Руси свою отдельную Историю, изменялись, жили сами собою, не по влиянию Европы»26. Тезис о дистанцированности России от крестовых походов, хотя и с несколько иной мотивировкой, мы встречаем, например, в ранней работе С.М. Соловьева «Феософический взгляд на историю России» (1841): «В крестовых походах России участвовать было не нужно, ибо вся ее история есть один бесконечный крестовый поход на Восток и часто даже на Запад»27.
Во французской историографии, к которой апеллировал Чаадаев, тезис об участии русских сил в крестовых походах (по нашим данным) впервые был более или менее четко сформулирован лишь в 1895 году (да и то в весьма темном по смыслу фрагменте)28. В 1830-е годы французские авторы либо вообще не упоминали жителей Руси в числе крестоносных наций29, либо подчеркивали, что они теоретически могли бы принять участие в предприятиях европейцев в Палестине, однако этому воспрепятствовали греки30. В своем классическом труде по истории отношений между Скандинавскими государствами и Святой землей (1865) П. Риан отмечал, что воевавшие в Палестине на стороне крестоносцев датские христиане часто выбирали путь из варяг в греки, а русские князья помогали им добраться до Царьграда, однако последние дальше Византии не шли31.
Впрочем, речь об участии русских в сражениях крестоносцев порой заходила. Так, сомнения у историков вызвал фрагмент знаменитой хроники Жоффруа де Виллардуэна, в котором этот военачальник описывал осаду Константинополя в 1204 году. Наиболее яростное сопротивление рыцарям оказала личная гвардия византийского императора, составленная, по мнению Виллардуэна, из англичан и датчан. В третьем томе своей «Истории Крестовых походов» Ж.Ф. Мишо предположил, что речь здесь шла о гвардейцах-«варягах» («les Varanges»), происходивших либо из Дании (версия Ш. Дюканжа), либо из Руси (Новгорода и Киева) (версия К. Мальтбрена)32. Комментатор хроники Виллардуэна (в издании 1838 года) медиевист А. Полен Пари был более решителен и констатировал, что во времена французского хрониста «варягами» («Warenges» или «Waregues») ошибочно считали выходцев из Северо-Западной Европы33, между тем как элитные войска при византийском дворе состояли из «варягов», пришедших туда из Киева, которые «позднее стали называться русскими»34.