каких-то слов, пускай фальшивых чувств… И что случилось, то случилось. Мне стыдно больше от того, что я читал ей Пастернака: «На озаренный потолок ложились тени, сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье…» Стыдно за то, что на старости лет таким пошлым оказался.
— Ты не совершил ничего предосудительного.
— Да я по этому поводу не комплексую: мол, со стихами в калашный ряд. Я все чаще думаю совсем о другом.
— Я понимаю тебя.
— Вряд ли понимаешь, даже если догадываешься, о чем я говорю. Видишь ли, все рано или поздно заканчивается: молодость, слава, здоровье. Жизнь тоже.
— Зачем же так мрачно? — поспешил остановить писателя Кудеяров. — У тебя огромное количество поклонников, и потом, после тебя останутся твои книги, и ты будешь жить в них.
— Ничего после меня не останется, я и сейчас никому не нужен, по крайней мере издателям… Один из них, с которым я работаю последние лет двадцать, вдруг позвонил и мимоходом как-то спросил: «Можешь ли писать больше: книг шесть в год иди восемь?» А я-то одну с трудом сейчас вымучиваю. Тиражи моих книг падают… Вернее, давно уже упали, и, как мне объяснил тот самый книгоиздатель, интереса к ним нет: ни у читателей, ни у киношников… Сейчас, по мнению большинства специалистов, нужен совсем другой язык изложения.
— Я читал твою книгу — самую первую. Она и вправду автобиографическая?
— Нет, конечно, — рассмеялся писатель, — но там я действительно описал то, что видел. Однако любое прозаическое произведение — вымысел от начала и до конца, даже если автор повествует о том, что случилось лично с ним. Он приукрашивает реальную историю, себя самого, свои действия и свои мысли. Каждому поневоле хочется предстать перед миром в лучшем свете.
— Черноудова не пыталась тебя шантажировать на предмет того, что не ты написал свой первый роман?
Иван Андреевич так удивился, что даже привстал со своего стула.
— Ты и про это знаешь?
— Знаю, но не верил, что она способна.
— Да-а, — протянул Карсавин, — надо же как совпало: и я тоже не ожидал, что она на такое способна. Дело в том, что она напрямую не шантажировала: Аля просто сказала, что ей известно, что я воспользовался рукописью своего погибшего в Афганистане приятеля. Отправил ее в издательство и выдал за свою. Это ей ее отец рассказал: Борис Евсеевич просто случайно встретил Алексея, когда тот был в отпуске, и мой друг сообщил, что пишет большой роман про войну. Леша Петров — как раз тот мой приятель, с которым мы несколько раз посетили литобъединение, где безумствовал в руководстве молодой графоман Боря Шейман. Шейман предложил Леше посидеть в ресторане Дома писателей на улице Воинова. И во время ужина с обилием горячительных напитков мой друг сказал, что не бросил заниматься литературой. И пишет роман. А на самом деле это я сочинял роман, только заканчивал его уже потом, в госпитале. Таскал с собой в планшете полевой сумки. И при любой возможности писал. Комбат спрашивает: «Кому это ты столько писем пишешь?» Ну я и признался, потом начал знакомить его с тем, что накропал…
— Пельмени выкипают, — напомнил Кудеяров, — готовы, наверное.
— Не шантажировала она меня, — произнес хозяин дома, поворачиваясь к плите, — просто дала понять, что ей все известно. А я спорить не стал: никогда ничего не доказывал дуракам… Тем более дурам. Утром она попросила денег в долг, я перевел ей сто тысяч и сказал, что надеюсь, что никогда не увижу ее возле себя.
— И что ответила тебе Черноудова?
— Сказала: «Ну-ну!» — и усмехнулась пренебрежительно. А так она была хорошей девочкой — собачек любила. Давай-ка ее помянем. Никому ничего плохого она не сделала. И мне ничего плохого — разве только помогла вспомнить, что я еще мужчина. И за это я ей благодарен.
Глава девятая
Разбудил его звонок. Францев открыл глаза и посмотрел на электронные часы на стене: 04:38. Свет уличного фонаря пробивал тонкую штору и занавеску из органзы. Николай поднял с тумбочки телефон. Звонили из дежурки РУВД.
— Спишь? — ехидно поинтересовался хриплый и наглый голос, принадлежащий майору Крышкину.
— Нет, не сплю, — выдохнул Николай, — деньги считаю.
— Счастливый ты человек, — продолжал издеваться дежурный по РУВД, — но придется тебе вставать: у тебя, подполковник, на участке труп обнаружили. Дежурная машина уже выехала.
— А кто установил, что труп криминальный?
— Тот, кто сообщил о трупе, так и доложил, что это убийство: был удар ножом. Звонил некий Голопопенко.
— Кто? — не поверил Францев.
— У меня записано «Голопопенко», а как на самом деле, сам разбирайся. Но ты все равно вставай. Труп находится на улице Глупой, в самом конце, где помойка.
— Я понял, — произнес Францев, — только не на Глупой улице, а на Глухой.
Он начал одеваться.
— Ты куда? — шепнула проснувшаяся Лена.
— Вызвали, — тихо ответил Павел.
Наклонился и поцеловал жену в щеку, а потом и в выскользнувшее из-под одеяла голое плечо.
Площадка, на которой стояли контейнеры для мусора, находилась в самом конце улицы — там, где кончались дома и обрывалась асфальтовая дорога. Дальше начиналась грунтовка, которая вскоре разделялась на одну узкую тропку, уходящую к лесу, и на другую — широкую, протоптанную сотнями уверенных ног, ведущую к птицефабрике.
У площадки с контейнерами ждал мужчина лет сорока пяти. Он не стоял, а подпрыгивал, чтобы согреться.
— Галопенко, — узнал его Францев, — ты, что ли, в 112 звонил?
Мужчина молча кивнул.
— А чего ты тут ночью делал?
— Да я у брательника засиделся, мы с ним пиво пили. Потом я домой поспешил, а мочевой пузырь покою не дает. Думал, не донесу до дома, и решил заскочить за мусорку. А там она.
— Кто она?
Францев мог бы не спрашивать, потому что он и сам уже зашел за бетонное ограждение и увидел тело. Разглядывать мертвых женщин для Николая было не самым приятным занятием, к тому же глаза женщины оказались открыты, и Францев не решился столкнуться с мертвым взглядом. Он отвернулся, потом наклонился и поднял с земли дамскую сумочку, заглянул в нее, потом положил обратно на землю.
— Я не ошибаюсь, это и в самом деле… — произнес он.
— Ну да, это училка Полуверова, — подтвердил Галопенко, — моя соседка по дому. Вот ведь как оно бывает: позавчера еще приходила к нам, то есть это я прихожу, а она уже сидит у нас, чай пьет… А мне это надо?! Вот я и говорю, почему ты не в «Вертолете» твоем любимом? Видать, сестра тебя туда уже не пускает.
— Какая сестра?
— А вы что,