- Правильно. Не ожидал, хотя и рассказывали про вас... Собирает Драгомиров по какому-то поводу все роды войск на банкет. И тост: за Генеральный штаб - мозг нашей армии, артиллерию - ее руки, пехоту - ноги, связь - нервы... ну и все в таком роде. На это он был мастер.
И уже было начали пригублять, как поднимается старенький генерал и говорит эдак нараспев: "Военную юстицию изволили запамятовать, Ваше..."
- Правильно, господа. Прошу прощения. Добавим к сказанному - за военную юстицию, прямую кишку, через которую армия выбрасывает все ей ненужное...
Когда отсмеялись - с тем неподдельным товариществом, которое вырабатывается в человеке в ходе справедливой войны, - майор, озабоченный моим отношением к рассказанному, потрепал меня по плечу, разлил по новой и сказал:
- Вы, юноша, не смеете обижаться по столь невинному поводу. Конечно, бурбон, как и весь генералитет. Начиная с великого князя Николая Николаевича. При всем том Драгомиров же оставил нам здравый совет. Будучи начальником Академии Генерального штаба, он имел обыкновение беседовать с офицерами на вольные темы. И отвечать на вопросы. Спрашивают его однажды:
- Мы тут нередко спорим, Ваше высокопревосходительство, должно ли русскому офицеру самолюбие иметь. Драгомиров помедлил и говорит:
- Видите ли, господа, самолюбие что... его надо иметь, но стыдно показывать.
Разгорелся спор. Некоторые были за то, что терпеть и сносить обиду позорно и безнравственно. Некоторые держались формулы генерала. Уже накинув шинель, чтобы распроститься с обществом, я решил подлить масла в огонь
- Рассказывают еще про Драгомирова, что, как-то сидя в кабинете командующего округом, кабинете, выходящем окнами во двор, он обратил внимание на то, что вызванный им полковник шествует без шашки. Безобразие! Но вот он входит, и шашка при нем.
Отделавшись пустяковым поручением, Драгомиров отпускает полковника, поворачивается к окну: без шашки. Снова вызов, и снова в шашке.
- Что за парадоксы вы выделываете с шашкой? Отвечайте смело. Обещаю повышение по службе, если ответ понравится.
- Ничего парадоксального, Ваше высокопревосходительство. Входя к вам, я навешиваю вашу собственную шашку, а выходя от вас, возвращаю ее на вешалку в приемной.
Остальное профантазируйте сами. Спасибо за приют, угощение и интересный разговор.
Только что выговорил, как страшный грохот потряс землянку. Снаряд ударил в угол наката, сорвав дверь. Холод ворвался в тихую милую обитель, все бросились утепляться, солдаты занялись дверью.
Мамохин, мастер на все руки, руководил делом без спешки и умело. Вскоре все стало как прежде.
- Куда ж вы уходите? Подлили масла и вон!
- Спешу к завтраку, вон уже светает. Пора бы и вам на покой. Честь имею!
25
Самое трудное в работе помощника по тылу - подписывать похоронки. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, когда это делаешь, думаешь не столько о практической стороне - пенсии, льготы адресатов, - а о том, чем для них станет эта страшная весть.
Память избирательна. Это известно. Но почему запоминается одно и смывается другое?
Пришло пополнение. Полевые кухни выкатили на улицу. Наелись, расслабились, курят. Многие после госпиталей. Некоторых знаю: двое из моей роты. В том числе чуваш, отец многодетной семьи. Тихий и покорный человек.
Когда пришло время построения, он оказался на втором плане. Не может не знать, что его судьба в моих руках. Отчасти, конечно, и все же... На днях подорвались на мине два солдата немногочисленной похоронной команды. Одному сильно повредило ногу, другой недели через две вернется.
Подхожу, спрашиваю:
- Из госпиталя? На здоровье не жалуетесь? "Угадай, чудак-человек. Что раздумывать? Помоги". Все кругом догадались.
- Нет, товарищ командир роты, не жалуюсь.
- Есть у меня неприятная вакансия. В похоронной команде. Что предпочитаете: команду или назад в роту?
- Как прикажете, товарищ командир роты. Слышу голос:
- Можно мне, товарищ капитан? Ногу тянет, не подлечили, сказали, годен и так. Похоронная мне бы в самый раз.
Смотрю, нет, не нахал, не прощелыга, по моим 26 годам, старик, ногу держит - заметил с самого начала - в позе исходной позиции балерины.
- Так и быть. Мамохин, приютите ветерана на ночь, а завтра сведете в пулеметную роту.
Недели не прошло - в списках убитых. Похоронка. Что я мог? За что мне терзание? Другое. Еще пополнение. Одна молодежь. Молодец к молодцу. Назначаю тут же, по интуиции, по опыту, по симпатиям командиров взводов (с последующим представлением к званию), командиров отделений. Такова практика. Иду по строю. Сомневаюсь в одном, колеблюсь в другом, но тут нет и не может быть двух мнений.
Не только то, что красавец. Не девица же я. И все-таки. Задаю вопросы, вслушиваюсь в ответы. И в то, что говорит, и в то, как говорит. Списан из авиации по здоровью. Да, авария. Ни на что не жалуется. Рад, что вся эта мура позади и наконец-то на фронте.
- Не смущает вас переход из авиации в пехоту?
- Поначалу смущал, теперь уже нет. Да и мать вздохнула с облегчением. Теперь я у нее один. Отец пропал без вести в первые дни войны. Служил на западной границе.
- Вы имеете в виду бунинское? Нет, разговоров о вечной любви не было. Поцеловала, перекрестила, довела до порога и здесь упала. Пришла в себя, извинилась, стала торопить.
- Командиром взвода пойдете?
- Если доверите. Чинов не ищу, но и не отказываюсь...
На следующий день - ученье. Примитивное, имитирующее атаку, поведение во вражеском окопе; саперная лопатка, стрельба по движущейся цели. Не во всем удачное. Немцы зачем-то оставили одинокую мину на вершине оттаявшей горки. И на нее наткнулся, еще не повидав войны, немолодой солдат. Оторвало ступню. Не стонет. Отвоевал.
Принимаем доклады. Лучшим оказался доклад несостоявшегося летчика.
- Каков молодец, а? - сказал начальник штаба. Нюх у тебя на людей...
И та же история. Похоронка. Бедная мать! Но и он тоже!
Никогда не соглашался с хрестоматийным некрасовским "Не жаль и самого героя".
Напротив, очень жаль. До сих пор жаль. В полубессонную ночь - не рисуюсь - вижу его порой. В матросской тужурке почему-то.
Сознательно не называю имен. Чтобы не бередить раны живущим. Прекрасный русский парень - цвет нации!
И приходит на ум ахматовское:
Кто знает, как пусто небо
На месте упавшей башни,
Кто знает, как тихо в доме,
Куда не вернулся сын.
26
В разного рода американских изданиях мне не раз доводилось читать об эволюции сознания солдат и офицеров - участников вьетнамской войны. Гордые, независимые, неприступные, ожесточенные, они постепенно оттаивали, соглашаясь на медицинскую помощь ввиду явных психических расстройств, из которых наиболее частой сделалась депрессия. Сожженные деревни, навсегда запечатлевшиеся в их памяти бесчисленными массовыми убийствами. Мучила сопричастность. И теперь, много времени спустя, когда "развеялись туманы над болотами" и на поверхности оказалась простая и жестокая правда, эти люди, солдаты и офицеры, пришли к ней - хотя и не без лекарств.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});