Читать интересную книгу След Альбатроса (Танцы со змеями - 1) - Игорь Христофоров

Вот и теперь она скользила взглядом по джамбиям, по пестрым шапочкам, по бледным, с глазами навыкате или с блаженно закрывшими их веками, прокопченным лицам и со страхом думала о том, что ее женское присутствие в местах или, точнее, рядом с местами, где вообще женщине нельзя появляться ни при каких обстоятельствах, не вызывает ярости у йеменцев только потому, что она все-таки белая женщина да еще и в белом медицинском халате и шапочке, что делает ее как бы вдвойне не женщиной по их преставлениям, а неким бесполым существом по имени Врач.

В пятом из обследуемых по порядку кафе Лена невольно положила мокрую ладонь на руль автомобиля. Джип мягко замер, словно тоже удивился увиденному. На полу, устланном коврами, на подушках у стен среди курящих кальян йеменцев лежал европеец. Нет, даже не просто европеец, а русский. В его лице с чуть сплюснутым носом, со смоляными, как у Руцкого, усами, с округлым подбородком было что-то родное, узнаваемое. И даже натянутая на его волосы белая шапочка-тюрбан вкупе с длинной белой рубахой, облегающей его мощное - каких не было ни у одного из виденных ею йеменцев - тело, не могли обмануть ее. Да и джамбии не было на поясе, а без нее йеменец - не йеменец.

Пришлось пообещать пакистанцу пару упаковок анальгина. Тот нехотя, отрабатывая не такую уж большую, по его мнению, плату, выкарабкался из джипа, нырнул под навес в кафе. Вскоре вышел оттуда с маленьким хромым йеменцем. Его худое до изможденности, густо облитое смуглотой лицо с щекой, распухшей флюсом с кулак, выражало крайнюю степень недовольства, а хрупкие пальцы до белизны стискивали стальную - из довольно дешевых - рукоять джамбии. Пакистанец нехотя, так и не понимая, входят ли те две упаковки анальгина в его переводческие услуги или он прогадал, что не попросил за разговор отдельную плату, по-арабски задал хромому йеменцу Ленин вопрос. Тот ловко, одним движением языка перегнал флюс с левой щеки на правую и сплюнул ярко-зеленой слюной, словно хотел лишний раз доказать, что не флюс у него, а тщательно разжеванный комок ката. С минуту что-то говорил, нажимая на гортанные звуки. Пакистанец с еще большей неохотой перевел:

- Бели чалавек... карош садык... нашел у дорога... ехил на мотосикла из деревня в Эль-Маджиф... подобрал... бели чалавек вода пиль, ель, лучче сталь... бели чалавек пистолет подари... лавка продавай... тепер у Саид,.. - кивнул на йеменца, который от упоминания его имени враз повеселел, показал зеленые зубы, - у Саид много-много риал... он бели чалавек одежда купи... кат бокари* себе купи... а риал ичо много-много ест... ход можно карашо живи... садык карашо... толко живот боли... часто тулет хади... всьо...

- Исмаилушка, - взмолилась Лена, - попроси привести этого русского. Я боюсь, он болен. У него лицо... такое лицо... и, кажется, герпес, пальчиком показала на уголочек своего пухлого, с большими чувственными губами, рта.

Йеменец молча выслушал перевод, снял руку с джамбии и нырнул в душное тепло лавки, откуда на улицу сочился крепкий запах табака, сладкий, чуть терпковатый аромат ката и еще каких-то благовоний. Первым вышел мальчик со странно взрослым, изможденным лицом. В руках он держал веер для разжигания кальяна. Судя по тому, что джамбии на поясе не было, ему еще не исполнилось двенадцать. Мальчик прислонился спиной к косяку и пропустил хромого йеменца, который вел русского, с натугой поддерживая плечом его локоть. "Точно - герпес," - мельком отметила Лена круглое, с "застойную" копейку диаметром, пятно у самого края рта: бурое, в кроваво-красных шероховатинках. "И у носа - еще один."

Коснулась обгоревшего, в пятнах сползшей кожи, лба - жар, сильнейший жар. Русский вроде бы видел ее, а вроде бы и нет. Его взгляд безвольно скользил с предмета на предмет, и в этом вялом, не реагирующим ни на что взгляде, было что-то прощальное.

- В машину! Быстро - в машину! - крикнула Лена на пакистанца.

------

*Бокари - лучший вид ката.

Тот как-то сразу обмяк, дернулся, подхватил больного и втащил его на заднее сидение. Лена тоже села сзади и, забыв даже попрощаться с хромым йеменцем, еще раз крикнула:

- Гони, Исмаильчик! У него, кажется, обезвоживание организма, - а мысленно, словно не желая произношением вслух притянуть названные болезни к этому симпатичному черноусому парню, добавила:"и дизентерия, и амебиаз, а, может, и шистосоматоз... Боже, скорей бы доехать!"

А этот, с пулевым ранением? Впрочем, было ли ранение, если мать раненного "героя", которая и послала Лену по этим бесконечным кафе, объяснила, что пуля лишь чиркнула по коже. Царапину смазали йодом - и все. Лена представила, как помрачнеет главврач, когда она вернется без богатого клиента, как опять начнет ныть насчет контракта, но тут машину подкинуло на кочке, парень мешком привалился ей на плечо и вдруг, с натугой разлепив красные, обожженные веки, выстонал из-под усов:

- Сообщите Ан... Ан... Анфи-фимов-ву... нападение... на корабль ожидается нападение... бойтесь белой яхты... передайте, - и, ухватившись за руку Лены цепкими, удивительно цепкими пальцами, прохрипел: - Умоляю: сообщи...

3

Матрос Ваня Абунин нес вахту на своем штатном месте - на сигнальном мостике. Положенные одна на другую деревянные рыбины*, на которых он стоял, делали его выше и, как ему казалось, старше и солиднее. Во всяком случае, он даже сам не понял, зачем он прикрикнул на салажонка, который драил палубу вокруг реактивных бомбометных установок тяжеленной шваброй-русалкой. Салажонок, впрочем, почти не отреагировал, если не считать небрежного взгляда снизу вверх, но уже одно то, что его голос стал иметь хоть какое-то значение на этом корабле, наполнило душу сладкой истомой.

В школе, в родном захолустном пензенском городишке с грустным названием Беднодемьяновск, на него никто и никогда не обращал внимания. Учителя словно ждали, когда же он окончательно вырастет, чтобы спросить с него по полной форме. В авторемонтных мастерских, куда он пошел слесарем, Абунина жалели и давали самую ерундовую работу типа сверления дырок в эбонитовых тормозных колодках. Даже за водкой его не посылали. То ли из-за маленького роста, когда любая продавщица могла его прогнать как ребенка, то ли из-за того, что и без него хватало любителей сгонять за "белой". На тральщике, сразу после призыва на флот, ему сунули в руки гигантскую швабру-русалку - эдакую палку с привязанным на конце пуком из сотни веревок, которые после окунания в ведро с водой становились

------

*Рыбина - деревянный щит из реек, укладываемый на дно шлюпок,

иногда - сигнальных мостиков.

тяжелее стокилограммовой штанги - и сразу о нем забыли. Абунин

понял это как намек на приказ и с той поры только и делал, что с

утра до вечера драил деревянную палубу тральщика, который,

казалось, навеки был пришвартован уже почерневшим от времени

канатом к такому же черному старому кнехту на причале. Перевод на

"Альбатрос" да еще к тому же уходящий куда-то в Индийский океан он

воспринял как первое в своей жизни серьезное событие и потому весь

поход ощущал себя туристом, попавшим в увлекательный круиз, нет,

даже не в круиз, а в бесконечный многосерийный фильм типа тех

мексиканских, что неотрывно смотрел весь Беднодемьяновск, и в этом

фильме участвовал не статистом, а актером, которому поручили

сыграть интересную, захватывающую роль. Ему повезло в свое время

еще на тральщике, где единственный настоящий "годок"

готовящийся к увольнению в запас старшина первой статьи, хмурый,

плосколицый бурят - целыми днями был занят вытачиванием стальных

платформ под значки, на погоны и на "дэмэбовский" журнал и не

желал тратить драгоценное время на какого-то салажонка. А здесь,

на "Альбатросе", со своим уже "отбуханным" годом службы он сам

считался почти "годком", а, если точнее по градации, то

"подгодочком" и дедовщины или, по-флотски говоря, годковщины мог

не бояться. А если от этого избавился, то служить можно хоть сто

лет...

Вторые сутки пропахивали они сектор за сектором море, - строго по указанию из Москвы, - но ничего не могли обнаружить: ни плывущего Майгатова, ни трупа, ни хоть какой-то тряпицы с его одежды. Попадающийся на волне мусор - стоило его только зацепить багром - заставлял сразу же швырнуть его обратно. Встреченные по пути суда на запрос отвечали однообразно: нет, ничего не видели. Вот был человек и исчез, бесследно растворился в жарком синем воздухе.

Майгатов сразу понравился Абунину. Не только внешне - крепкий, высокий, с усищами, о которых Абунин тайно мечтал, но которые никогда не могли появиться на его верхней, тронутой легким белесым пухом губе - но и тем, что не входил ни в одну из самых распространенных категорий флотских офицеров: он не был ни "волевиком" - эдаким человеком-глоткой, - ни "балластом" - абсолютно охладевшим к службе и тянущим ее лишь как бурлак лямку, до ближайшей пенсии. Майгатов был нормальным человеком, и, когда все моряки узнали о его желании уйти с флота, то зауважали его еще сильнее. Ведь уходили до него десятками, а в последние год-два так вообще косяком потянулись на гражданку лейтенанты и старлеи, кап-леи и кап-три, но те в большинстве своем сбегали в банки и СП, на биржи, а то и вообще за "бугор", а Майгатов уходил в никуда, уходил в знак протеста от того, что сделали с флотом, который таял, как масло на солнце, и уже, собственно говоря, и флотом-то вряд ли мог считаться. Флот должен плавать, а не стоять на мертвом якоре у заплесневелых от водорослей причалов.