Читать интересную книгу Соединения - Роберт Музиль

Но в это мгновение снова поднялся ветер, и ее чувство долетело до него и, ширясь, полностью освобождалось от упорного сопротивления и ненависти, которые, исчезая без его помощи, мягко всасывались в самое себя, пока от всего этого не остался один только одинокий ужас, перед которым Вероника, ощутив его, отступила сама; а все остальное вокруг проникнуто было дрожью предчувствия. То непроницаемое, что до сих пор туманным мраком покрывало ее жизнь, внезапно пришло в движение, и ей казалось, что формы предметов, которые она давно искала, скрывались за какой-то пеленой и исчезали. И хотя ничто не принимало такой облик, что можно было бы ухватиться руками, все ускользало меж тихо, на ощупь бредущих слов, и ни о чем нельзя было говорить, но на каждое слово, которое теперь не произносилось, смотрел издалека чей-то взгляд, и каждое слово сопровождалось тем странным, летящим вместе с ним пониманием, которое возносит обыденное действие на театральную сцену и делает его знаком пути, который неразличим иначе среди нагромождения булыжников. Словно тонкая шелковая маска закрыла весь мир, светлая, серебристо-серая, подвижная, кажется, готовая лопнуть; она напрягла зрение, и что-то затрепетало в ней, словно ее сотрясали невидимые толчки.

Так они и стояли рядом, и когда ветер стал задувать все сильнее и сильнее над дорогой, и удивительным мягким, благоуханным зверем разлегся повсюду, покрывая лицо, затылок, ключицы... и, вздыхая, раскинул пряди мягких, бархатистых волос, и с каждым вздохом плотнее прижимался к коже, разрешилось и то и другое, и ее ужас и ее ожидание, обратясь в усталое, тяжелое тепло, которое безмолвно, слепо и медленно, как текущая из раны кровь, обволокло ее. И она невольно вспомнила о том, что когда-то раньше слышала: что, мол, на людях обитают миллионы живых существ, и с каждым дыханием неисчислимые потоки живых существ появляются и исчезают, и она в благоговении замерла ненадолго перед этой мыслью, и ей было так тепло и темно, словно ее несла широкая пурпурная волна, но затем рядом с этим горячим потоком крови она ощутила еще один, и, подняв глаза, она увидела, как он стоит перед ней, и его разлетевшиеся на ветру волосы тихонько, подрагивающими кончиками, касаются ее волос, и тогда ее охватила пронзительная радость, казалось, что смешиваются два гудящих роя, и она готова была вырвать из себя свою жизнь, чтобы среди горячей спасительной тьмы, в неистовом восторге погрузить его в эту жизнь. Но тела их стояли окоченело и неподвижно и лишь, закрыв глаза, позволяли происходить тому, что втайне сейчас совершалось, словно им нельзя было об этом знать, и только все больше наполнялись пустотой и усталостью, а потом слегка склонились друг к другу, очень плавно и спокойно, и с такой смертельно тихой нежностью, словно, коснувшись друг друга, они истекут кровью.

И когда поднялся ветер, ей показалось, что кровь ее под одеждой поднимается по жилам вверх, и это доверху наполнило ее звездами и кубками, синим и желтым, и тончайшими нитями, и робким прикосновением, и каким-то недвижимым блаженством, словно стоящие на ветру цветы, которые что-то ощущают. И когда заходящее солнце просвечивало сквозь край ее юбки, она все так и стояла - вяло, тихо, бесстыдно покорно, словно кто-то может это увидеть. И только где-то совсем-совсем глубоко в ней зарождалась мысль о том великом, страстном желании, которому еще предстоит осуществиться, но эта мысль была в тот миг окутана такой тихой печалью, словно где-то вдали звонили колокола; и они стояли рядом, и тела их высились, большие и суровые, как два гигантских зверя с выгнутыми спинами, на фоне вечернего неба.

Солнце зашло; Вероника шла одна, задумавшись, по той же дороге, среди лугов и полей. Как из разбитой скорлупы, лежащей на земле, из этого прощания родилось ощущение самой себя; внезапно оно сделалось таким определенным, что ей показалось, будто она - как нож, воткнутый в жизнь этого человека. Все было отчетливо разграничено; он ушел и наверное убьет себя, ей не нужно было это проверять, это было что-то сокрушительно мощное, словно на земле лежал какой-то темный предмет. Это казалось ей настолько необратимым, словно время было разрезано и все прежнее безвозвратно застыло, этот день с его внезапным проблеском выделился среди всех остальных, как сияющий меч, у нее даже появилось такое чувство, словно она видела в воздухе телесное воплощение того, как связь ее души с той, другой душой стала чем-то окончательным, необратимым и, подобно остову старого дерева, упиралась в вечность. Порой она чувствовала нежность к Иоганнесу, которому она была благодарна за все это, потом снова - ничего, и она все шла и шла. Какая-то вторгшаяся в ее одиночество определенность толкала ее вперед, по дороге меж лугов и полей. Мир сделался по-вечернему маленьким. И постепенно Вероника ощутила странную радость, похожую на легкий, но внушающий страх воздух, который она вдыхала, содрогаясь от его запаха, который наполнял ее и поднимал вверх, и заставлял устремляться вдаль; звук ее шагов в этом воздухе легко отрывался от земли и поднимался над лесами.

Ей было не по себе от легкости и счастья. Она избавилась от этого напряжения только тогда, когда рука ее легла на ручку ворот ее дома. Это была маленькая овальная прочная калитка. Когда она закрыла ее за собой, эта калитка надежно заслонила ее ото всего, и она оказалась теперь в непроницаемой тьме, словно погрузилась в тихие подземные воды. Она медленно шла вперед и, не прикасаясь ни к чему, ощущала близость прохладных стен вокруг; это было особенное, затаенное чувство; она знала, что она у себя дома.

Потом она спокойно занималась необходимыми делами, и этот день подошел к концу, как и все остальные. Время от времени среди прочих всплывал образ Иоганнеса, тогда она смотрела на часы и высчитывала, где он сейчас должен быть. Но потом она приказала себе не думать об Иоганнесе, и когда она потом снова подумала о нем, поезд должен был уже идти сквозь ночь горных долин дальше, на юг, и незнакомые пейзажи наполнили ее сознание темнотой.

Она легла в постель и быстро заснула. Но спала она чутко и нетерпеливо, как человек, которому на следующий день предстоит что-то особенное. За ее смеженными веками все время брезжило что-то светлое, к утру оно сделалось еще ярче и, казалось, раздалось вширь, вот оно стало уже несказанно широким; проснувшись, Вероника уже знала: это море.

Сейчас он уже наверняка увидел его, и ему необходимо сделать только одно - выполнить свое решение. Скорее всего он выплывет на лодке в открытое море и выстрелит в себя. Но Вероника не знала, когда. Она начала строить догадки и сопоставлять обстоятельства. Поплывет ли он сразу, сойдя с поезда? Или будет дожидаться вечера? Когда море расстилается перед тобой уже совершенно спокойно и как будто смотрит на тебя удивленными глазами? Весь день она ходила, полная беспокойства, словно тонкие иглы постоянно впивались ей в кожу. Иногда откуда-нибудь - из золотой рамы вдруг осветившегося на стене портрета, из темноты на лестнице или сквозь белое полотно, по которому она вышивала, - проглядывало лицо Иоганнеса. Бледное и с резко очерченными губами, напоминающими рубины в оправе. Обезображенное и раздувшееся от воды. Или просто черная прядь волос над впалым лбом. Тогда она то и дело наполнялась дрейфующими обломками внезапно вновь накатывающей нежности. И когда наступил вечер, она знала, что это наверняка произойдет.

Глубоко в ней таилось подозрение, что все напрасно, что бессмысленно это ожидание и эти попытки обращаться с вещами совершенно неопределенными как с обычными, реальными. Иногда же торопливо проскакивала мысль, что Иоганнес жив, она словно прорывала какой-то мягкий покров, и сквозь него показывался кусок действительности - и тут же пропадал вновь. Она чувствовала тогда, как беззвучно и незаметно скользит за окном вокруг дома вечер, это было так, словно однажды пришла ночь, пришла и ушла; она знала об этом. Но внезапно все это сгинуло. Глубокий покой и ощущение тайны медленно опустилось на Веронику, словно окутав ее складчатым покрывалом.

И настала ночь, эта единственная ночь в ее жизни, когда то, что родилось под сумрачным покровом ее долгого больного бытия и не могло преступить какой-то заслон, чтобы прорваться к действительности, как огненное пятно, стало разрастаться, превращаясь в странные фигуры невероятных событий, когда оно обрело силы наконец-то осознанно проявиться в ней.

Влекомая каким-то неясным чувством, она зажгла в своей комнате все светильники, и, окруженная ими, сидела неподвижно посреди комнаты; она взяла портрет Иоганнеса и поставила его перед собой. Но ей больше не казалось, что то, чего она ждала, было событие, происходившее с Иоганнесом, но оно происходило и не с ней, на этот счет она не заблуждалась, - и вдруг поняла, что ее ощущение окружающего переменилось и проникло в неведомую область между сном и явью.