— Гамар! Как тебе не стыдно!
Дустали-хан, увидев падчерицу, завопил:
— Когда эта ведьма гналась за мной с ножом, ее дочечка кричала: «Отрежь, маменька, отрежь!..» Девицу эту тоже надо в тюрьму упечь!
Все зашумели, пытаясь утихомирить супругов. А Гамар, звонко хохоча, спросила мать:
— Неужто не отрезали?
Заливаясь смехом, Асадолла-мирза заговорил с Гамар, как с маленькой:
— Ты ж наша умница!.. А если твой муж будет плохо себя вести, ты ему отрежешь?
— Конечно, отрежу.
— Под корень?
— Под корень!
— Ни кусочка не оставишь?
— Ни кусочка!
Громовым голосом Азиз ос-Салтане заорала:
— Ни стыда, ни совести! Учит ребенка бог знает чему, а она это завтра при женихе своем повторит!.. Господи, боже ты мой! Да чтоб я сто лет без родни на свете жила! Вы кто, родственники или гадюки ядовитые?!
Но Асадолла-мирза не такой был человек, чтобы сдаться без боя.
— Моменто, моменто! Погодите, ханум. Если вы не одобряете взгляды вашей дочери, почему же сами собирались обкорнать несчастного сиротку?! Если б он вовремя не опомнился, был бы сейчас святейшим евнухом!
— Ишь ты, куда повернул! Князь голозадый!.. Что я, по-твоему, не могу собственным мужем распоряжаться?! Да тебе-то что? Может, ты начальник полиции?…
Асадолла-мирза тоже начинал терять самообладание. Перекрывая шум, поднятый родственниками, старавшимися положить конец ссоре, он крикнул:
— Моменто, моменто!.. Мне вообще на все это наплевать! Провались он вместе со своим уважаемым фрагментом!..
Никто никогда не слышал, чтобы Асадолла-мирза так кричал, и от неожиданности все притихли. Но Асадолла-мирза, не в силах совладать со своей озорной натурой, воспользовался общим молчанием. Достав из кармана миниатюрный перочинный нож, он открыл его и уже гораздо спокойнее сказал:
— Прошу вас, ханум, в следующий раз возьмите этот ножичек, потому что кухонным там делать нечего!
Гамар залилась идиотским смехом. Азиз ос-Салтане, трясясь от злости, завизжала:
— Дура я, дура, что стою тут и еще разговариваю с этим охальником, с рожей этой бесстыжей!.. Пошли отсюда, деточка! — и, схватив Гамар за руку, потащила дочку к воротам.
Гамар, плетясь за матерью, сквозь хохот повторяла:
— Жалко, маменька, что так и не отрезали. Вот смеху было бы!..
Покачав головой, Маш-Касем сказал:
— Ей-богу, зачем врать?! Да я б на этой Гамар-ханум и за миллион не женился!.. Господи, спаси и помилуй ее будущего мужа!
Дядюшка из-за того, что его план сорвался, и моего отца опозорить не удалось, пребывал в подавленном настроении. Сидевшие вокруг ожидали его решения. Шамсали-мирза, все это время молчавший, поднялся со стула и заявил:
— В общем, только время зря потеряли, а результатов — никаких. Следствие и допрос в подобной обстановке бессмысленны. С вашего разрешения я откланяюсь. Асадолла, пошли!
Асадолла-мирза, которому явно не хотелось уходить, встал и, прощаясь, сказал:
— Ну, я пошел… Надеюсь, господь услышал наше сегодняшнее роузэ… Дай бог, Дустали-хан будет сегодня спать спокойно и не увидит во сне ни львов, ни других страшных зверей. И дай бог, чтобы все пять его конечностей вечно пребывали в целости и сохранности. Аминь!
Шамсали-мирза и Асадолла-мирза вышли за ворота, дядюшка Наполеон тоже направился к дому.
— Вставай, Дустали! Подымайся! Сегодня у меня ночевать останешься. До утра мы с тобой что-нибудь придумаем.
— Ни за что я тут не останусь, — выкрикнул Дустали-хан. — Уйду.
— Да куда ты уйдешь, дурачок? Вставай, хватит вздор городить!
— Не останусь!.. Не останусь… Видеть никого не хочу! Мне вся ваша семья поперек горла стоит!.. Все вы убить меня хотите! Убийцы!..
Дядюшка Наполеон потерял терпение:
— Заткнись, Дустали! Сейчас же вставай и иди в дом, не то прикажу Маш-Касему — он тебя палкой туда загонит!
Дустали-хан притих и поплелся за дядюшкой и Маш-Касемом. Моя мать ушла самой первой и, едва войдя в дом, тотчас легла спать. Я, крадучись, пробрался к своей постели. Отец, уверенный, что все в доме уже спят, сидел в углу и тихонько о чем-то разговаривал с нашим слугой. Я залез под москитную сетку и прислушался. Как я уже догадался, отец действительно посылал слугу в сад со шпионским заданием, и сейчас тот давал отчет о недавних событиях. Отец то и дело перебивал его, говоря: «Это я и сам слышал». Я понял, что отец не ограничился засылкой разведчика и сам также прятался где-то неподалеку от дядюшкиной беседки.
Когда отец наконец улегся, я услышал, как они тихонько переговариваются с матерью:
— Господом богом тебя заклинаю, — с отчаянием и тревогой шептала мать, — подумай хоть обо мне! Уступи ты ему, не лезь на рожон!.. Теперь до того уже дошло, что брат и на меня злится.
— Ай-я-яй! До чего ж он благородный, до чего ж почтенный этот твой брат! И вообще, о котором брате ты говоришь?… О герое битвы при Казеруне?… О Наполеоне нашего времени? О человеке с железной волей? О благочестивом мусульманине?… Ну, конечно, конечно, он у тебя богобоязненный. Сегодня вот роузэ устроил, почтил память Мослема ибн Акиля!.. Ай, молодец!.. То-то про него говорят, набожный! То-то про него говорят, бесстрашный и отважный!.. Родную сестру опозорил!.. Ну, подожди! Завтра все по-иному повернется! Да, кстати, приготовь-ка завтра на ужин зеленый плов с рыбой… Я давно уже обещал мяснику Ширали угостить его зеленым пловом.
Так ничего и не добившись мольбами и уговорами, мать в конце концов расплакалась.
Глава пятая
Мной овладели грусть и растерянность. Я уже не надеялся, что ссора между дядюшкой и отцом когда-нибудь закончится миром… Боже мой! Почему я раньше не ценил те прекрасные времена, когда дядюшка и отец сидели на подушках под сводами увитой шиповником беседки, потягивали кальян и играли в нарды, а дети весело носились до саду. Мне и Лейли нравилось, устроившись возле беседки, наблюдать, как играют наши отцы. Пожалуй, нам было не столько интересно следить за самой игрой, сколько слушать, как они читают при этом стихи и похваляются друг перед другом. Когда дядюшке везло, он долго тряс в руке игральные кости, и, прежде чем бросить их, поглядывал на отца, и нараспев декламировал из «Шах-наме»: «Ты не гнался бы за славой боевой, а шагал бы себе мирно за сохой». В ответ отец нетерпеливо кричал: «Бросайте же, ага! Цыплят по осени считают». А когда везло ему самому, отец серьезным тоном обращался к Лейли: «Лейли-джан, можно тебя кое о чем попросить?» — и Лейли простодушно отвечала: «Да, конечно». Тогда отец все так же серьезно говорил: «Пойди к своей матушке и от моего имени попроси ее принести твоему отцу несколько орехов. Пусть лучше в орехи играет!» И мы с Лейли покатывались со смеху.
Я и поныне помню дни, когда нас возили в Логанте. От нашего дома до Логанте было совсем недалеко — сейчас на машине поездка заняла бы минут пятнадцать — двадцать, но в те годы путешествие длилось целый час. Нередко на козлах рядом с кучером восседал Маш-Касем, потому что вечером на обратной дороге ему полагалось освещать наш путь фонарем. Электрические лампочки на улицах были такими тусклыми, что их самих-то почти не было видно, а рытвины и ямы попадались на каждом шагу. У меня до сих пор остались щемящие и сладостные воспоминания о том, как мы ели в Логанте мороженое и иногда катались на лодке по пруду. Тогда я не понимал еще всего счастья общения с Лейли, но в ту ночь, когда я вернулся с дядюшкиного роузэ, у меня перед глазами одна за другой оживали картины недавнего прошлого, дни, которые я провел рядом с моей возлюбленной.
Поездки к святыне Шах Абдоль-Азим, паровозные гудки, путешествия к гробнице святого Давуда… Воспоминаниями о днях, проведенных с Лейли, можно было бы заполнить всю мою жизнь. Но тогда Лейли была для меня всего лишь дочерью дядюшки, а воспоминаний о встречах с Лейли-возлюбленной не хватило бы и на час. Почти в тот же миг, как я влюбился в Лейли, начались бесконечные беды. Черт бы побрал подозрительный звук, прервавший рассказ дядюшки о его боевых подвигах!.. Черт бы побрал вора, забравшегося в дядюшкин дом!.. Черт бы побрал дядюшкин, патриотизм!.. Черт бы побрал полковника Ляхова, упомянутого отцом!.. И, в довершение всего, черт бы побрал идиотское покушение Азиз ос-Салтане!.. Получилось так, словно в нашу чистую детскую любовь вторглись самые разные люди и события. Даже мясник Ширали, и тот оказался причастным. И теперь, когда я мечтал о Лейли, мои мысли невольно обращались к покушению Азиз ос-Салтане на «уважаемый фрагмент» Дустали-хана, а затем и к Ширали. Самое большое несчастье заключалось в том, что я не мог больше видеться с Лейли и был вынужден довольствоваться лишь мыслями о ней, а стоило мне начать о ней думать, как рано или поздно я вспоминал о мяснике.
Я проснулся от громкого стука в дверь. Кто-то звал отца. Я прислушался.