Читать интересную книгу Шантаж - Александр Лавров

Знаменский допил чай, встряхнулся и взялся за го­родской аппарат:

– Это, видимо, Настя? С вами говорит следователь Знаменский. Там у вас наши сотрудники, будьте добры кого-нибудь из них… Да, Знаменский. Ну что вы там?.. Правильно. А как ведет себя Антонина Валериановна? Следовало ожидать… Да, как смогу, приеду.

Миркин сидел совершенно неподвижно, но лицо его Пал Палыч «читал» без труда:

– Хочется спросить, почему там наши люди?

– Наверное, засада, – равнодушно буркнул Миркин.

– Зачем?

– Н-ну, может, купца моего надеетесь подстеречь…

– Он вас навещал? – иронически изумился Пал Па­лыч. – А как же конспирация? Ох, Миркин, Миркин… Борис Семенович… – с сожалением покачал он головой и добавил уже раздельно и многозначительно:

– В гомеопатию я не верю! Ясно?

Миркин дрогнул:

– О чем вы?

– О Праховой.

– При чем тут она? Безобидная старушка…

– Вчера у безобидной старушки побывал тот самый шантажист. Они долго беседовали. Как вы думаете, если у нее сейчас сделать обыск, а?

Голосом Миркин владел хорошо:

– У Праховой? Обыск? Смешно, Пал Палыч…

– Мне – нет. Потому что несколько раньше у вашей старушки побывал еще кое-кто.

Он показал лестничную фотографию барабанщика. Миркин узнал дверь с двумя замками и цепочкой, узнал и посетителя.

– Чистодел… Что его вдруг понесло?!

– Вероятно, послали выяснить обстановку.

Знаменский поднялся, снял со шкафа расторгуевские снимки.

– И вот он же – в ночь после визита к Праховой.

Миркин вцепился руками в стол:

– Мама родная!.. Мама родная!.. Что это такое?!

– Положили под товарняк. Опознали по пенсионной книжке.

Между двух стекол было заключено крошево изод­ранных страничек, но по случайности (которыми судьба любит намекнуть на ограниченность нашего материалис­тического мышления) клочок фотографии с одним гла­зом остался нетронутым и отчетливо совпадал с собесовской карточкой.

Знаменский шагал по кабинету за его спиной.

– Не терплю читать мораль, Борис Семенович, но он на вашей совести.

– Нет! – вскрикнул Миркин и вскочил. – Нет, нет!

– На чьей же?

– Того, кто это сделал!

– Да откуда у него совесть? А вот вы, кабы не пек­лись о мнении Столешникова, выдали бы Чистодела сразу. Получил бы срок – но не вышку же…

Миркин рывком отвернулся от стола.

– Если можно… пожалуйста. Пал Палыч… уберите это…

Знаменский убрал и молча налил ему чаю. Миркин поднял глаза – поблагодарить – и понял, что следовате­лю его жалко. Подбородок предательски задрожал. Само­му тоже стало жутко себя жалко.

– Сколько вам было, когда умерла мать, Борис Се­менович?

– А?.. Пятнадцать.

– С тех пор Прахова кормила-поила, обучала уму-разуму… И вам не хотелось вырваться из-под опеки?.. Пятнадцать лет, конечно, не возраст, но потом, позже? Ведь вы не питали к ней теплых чувств.

– Ну почему… – вяло возразил Миркин.

– Да иначе и быть не могло. Когда вы обмолвились, что не сильно любили мать, я сначала не понял. Потом кое-что порассказали. Кое-что я довообразил. И, знаете, не позавидовал.

Миркин сжимал опустевший стакан. Сочувственно и мягко его вели к западне. Под ногами было скользко. За что бы уцепиться, удержаться?

– Простите, можно еще? – потянулся он к термосу.

Совсем не те варианты продумывал он на коечке, не к тому следователю шел на допрос. И уж, конечно, не чаял этого ужаса на рельсах.

– Заварено с мятой?

– Угу. Так вот я представил себе парнишку, у которо­го мать живет в прислугах за харчи и обноски, – продол­жил Знаменский, не давая разговору отклониться от темы. – Представил вас в школе, во дворе… Самолюби­вый подросток. И эта зависимость, унижение… Вышвыр­нутые из квартиры котята, щенки…

Миркин молчал.

– Нет? Значит, вы благодарны Праховой за то, как она устроила вашу судьбу?

– Оставим это, честное слово! Что вам моя судьба?

Невыносимое у него лицо – видишь, как ранят твои слова, как бередят давние болячки. Несчастный, в об­щем-то, человек.

– Ваша судьба схлестнулась с другими судьбами. Я обязан вас понять. Кто передо мной? Крепкий делец с припрятанным где-нибудь капиталом? Или вечный маль­чик на побегушках при какой-то дикой старухе?

– Не лезьте вы мне в душу! – запсиховал Миркин.

– Так откройтесь сами.

Миркин хотел что-то сказать, но остановился.

– Откройтесь, право, Борис Семенович. Зря вы счи­таете, что трудно. Вам ведь хочется выдать старуху! Верно? Пусть бы тоже узнала, почем фунт лиха…

«Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить».

– Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застаре­лая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбас­ки с барского плеча…

«Опять молчишь?»

Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.

Внезапно Миркин взорвался почти на крике:

– Пропади она пропадом со своей колбаской! Пиши­те! Пишите, пока не передумал!..

* * *

Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всячес­ких шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще ко­ридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.

Ширмы, делившие пространство и придававшие каж­дой части его разумный смысл, вынесли вон – и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажи­лись кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и созда­ло обыску карикатурный фон.

Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить досто­инство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслу­шивали «великосветские» тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором «за клоунаду в процессе проведения обыска».

Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.

В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; «шпиков» она поначалу игнорировала. Однако на­растающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над «отработанным» участком, она спрашивала грубо:

– Можно убирать?

И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тря­пье – ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались време­нем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.

Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поно­сить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме «ментиков».

– На-астя! – урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.

В области брани лексикон у молчаливой Насти ока­зался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.

Знаменский хотел было угомонить ругательницу – ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:

– Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!

Действительно, хоть на магнитофон пиши «для внут­реннего пользования».

Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, кото­рый ему вручил кто-то из токаревских парней.

– Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.

– Вы думаете, это настоящий? – невинно спроси­ла она.

– Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.

– Боже мой, как любопытно! Я всегда считала его зажигалкой, но мы с Настей не курим, и я хранила просто как память о моем третьем муже… Или о втором?.. Ах, я в таком состоянии от вашего нашествия… Даже пасьянс не удается!

– Зина, на минуту!

Та подошла танцующей походкой, непринужденно лавируя среди мебельных дебрей.

– Зинаида Яновна, наш эксперт, – представил Зна­менский.

Прахова впилась в Кибрит неприязненным взглядом.

– Антонина Валериановна утверждает, что принима­ла браунинг за игрушку. Ты его осматривала?

– Да. В отличном состоянии, последний раз смазывали дней десять назад. И я знаю место на обойме, где наверня­ка сохранились отпечатки пальцев того, кто это делал.

– Вы рассказываете весьма интересно, дорогая, но…

– Спасибо, Зина, все.

Зиночка улыбнулась и скрылась за шкафом, где на створках два кавалера скрестили шпаги.

До сих пор Знаменский допрашивал Прахову урывка­ми – отвлекало общее руководство обыском. Но теперь дело наладилось и можно было заняться Праховой более основательно.

– Не скажете ли, зачем к вам приходил этот чело­век? – показал он фотографию Чистодела.

– Хотел отдать долг Борису.

– А этот?

Прахова долго рассматривала шантажиста.

– Какая неудачная фотография, даже не разберешь лица.

– Полно, Антонина Валериановна, фотография дос­таточно разборчива.