всем сквозило восхищение, можно даже сказать — обожание.
На переходном мостике фалрепные, боцманматы и пехотинцы приготовились встречать Эль-Супремо пышными воинскими почестями, но тот, поднимаясь по трапу, вновь изумил Хорнблауэра, когда мимоходом бросил:
— Меня полагается приветствовать двадцатью тремя выстрелами, капитан.
Это — на два выстрела больше, чем причиталось бы его величеству королю Георгу, случись тому подняться на борт «Лидии». Хорнблауэр минуту смотрел прямо перед собой, судорожно придумывая, как бы отказать, и наконец успокоил свою совесть, сочтя, что такое количество выстрелов будет лишено всякого смысла. Он поспешно отправил посыльного к мистеру Маршу с приказом сделать двадцать три выстрела — странно, как юнга в точности воспроизвел реакцию Хорнблауэра: сперва уставился на него, потом взял себя в руки и поспешил прочь, успокоенный мыслью, что отвечает не он, а капитан. Хорнблауэр с трудом подавил улыбку, представив изумление Марша и раздражение в его голосе, когда он дойдет до: «Не будь я круглым дураком, ноги б моей не было здесь. Пли, двадцать три».
Эль-Супремо вступил на шканцы и рассматривал их с пристальным любопытством, но стоило ему заметить на себе взгляд капитана, как интерес исчез с его лица, уступив место прежнему отвлеченному безразличию. Он, казалось, слушал, но смотрел поверх голов Буша, Джерарда и прочих, пока капитан их представлял. Когда Хорнблауэр спросил, не желает ли Эль-Супремо осмотреть корабль, тот лишь мотнул головой. Наступило неловкое молчание, которое прервал Буш, обратившись к своему капитану:
— «Нативидад» поднял еще один флаг на ноке рея, сэр. Нет, это не флаг, это…
Это было человеческое тело. Черное на фоне голубого неба, оно медленно поднималось, дергаясь и крутясь в воздухе. Через мгновение второе тело подтянули к другому ноку рея. Все глаза неосознанно устремились на Эль-Супремо. Он по-прежнему смотрел вдаль, ни на чем не фокусируя взгляда, но все знали, что он видел. Английские офицеры в поисках указаний поспешно глянули на капитана и, подчиняясь его примеру, неловко притворились, будто ничего не заметили. Дисциплинарные меры на корабле иной нации — не их ума дело.
— Обед будет вскоре подан, Супремо, — сказал Хорнблауэр, сглотнув. — Соблаговолите пройти вниз?
Все так же молча Эль-Супремо спустился по трапу. Внизу его малый рост стал еще заметнее — ему не приходилось нагибаться. Голова слегка касалась палубных бимсов, но их близость не заставляла его пригнуться. Хорнблауэр поймал себя на глупом чувстве — он подумал, что Эль-Супремо и не пришлось бы нагибаться, что палубные бимсы скорее поднялись бы, чем святотатственно ударили его по голове, — так действовало молчаливое достоинство Эль-Супремо.
Полвил и помогавшие ему вестовые, в лучших одеждах, придерживали занавески, по-прежнему заменявшие убранные переборки. У входа в каюту Эль-Супремо на мгновение остановился и впервые со своего появления на борту разжал губы.
— Я буду обедать здесь один, — сказал он. — Пусть мне принесут еду.
Никто из свиты не усмотрел в этих словах ничего странного — Хорнблауэр, наблюдавший за их лицами, был совершенно уверен, что их спокойствие отнюдь не напускное. Они удивились не больше, чем если бы Эль-Супремо просто чихнул.
Конечно, возникло множество затруднений. Хорнблауэру и остальным гостям пришлось обедать за наскоро организованным в кают-компании столом. Его единственная льняная скатерть и единственный набор льняных салфеток, равно как и две бутылки старой мадеры, остались у Эль-Супремо в кормовой каюте. Не скрашивала трапезу и царившая за столом напряженная тишина. Приближенные Эль-Супремо отнюдь не отличались разговорчивостью, Хорнблауэр же единственный из всех англичан мог объясняться по-испански. Буш дважды предпринимал героические попытки вежливо заговорить с соседом, добавляя к английским словам «о» в надежде превратить их в испанские, но, натолкнувшись на непонимающий взгляд, сбился на невнятное бормотание и сник.
Обед еще не кончился, никто еще не зажег коричневые сигары, доставленные на борт вместе с остальными припасами, когда с берега прибыл посыльный, и оторопелый вахтенный офицер, не поняв его тарабарщины, провел его в кают-компанию. Войско готово к погрузке. С облегчением Хорнблауэр отложил салфетку и вышел на палубу, остальные за ним.
Те, кого партиями доставляли с берега корабельные шлюпки, были типичные центральноамериканские солдаты, босые и оборванные, с темной кожей и матовыми волосами. Каждый имел при себе блестящее новенькое ружье и толстый подсумок, но все это им прежде передали с «Лидии». Почти все держали в руках полотняные мешочки, видимо с харчами, — некоторые к тому же несли дыни и банановые гроздья. Команда согнала их на главную палубу; солдаты с любопытством озирались и громко переговаривались, но послушно устроились на корточках между пушек, куда их подтолкнули ухмыляющиеся матросы, собрались в кучки и принялись оживленно болтать. Многие жадно накинулись на еду — Хорнблауэр подозревал, что они едва не умирают от голода и поглощают рацион, рассчитанный на несколько дней.
Когда последний солдат поднялся на борт, Хорнблауэр взглянул в сторону «Нативидада», — видимо, там уже всех погрузили. Вдруг шум на главной палубе стих, и воцарилось гробовое молчание. В следующий момент на шканцы вышел Эль-Супремо — его-то появление в дверях кормовой каюты и стало причиной тишины.
— Мы отбываем к Либертаду, капитан, — сказал он.
— Да, Супремо, — ответил Хорнблауэр. Он был рад, что Эль-Супремо вышел именно сейчас — еще немного, и корабельные офицеры увидели бы, что их капитан ждет распоряжений. Это было бы совершенно недопустимо.
— Мы поднимем якорь, мистер Буш, — сказал Хорнблауэр.
VIII
Поездка на берег завершилась. Либертад пал, Эль-Супремо и его люди исчезли среди вулканов, обрамляющих город Спасителя. Вновь ранним утром капитан Хорнблауэр расхаживал по шканцам тридцатишестипушечного фрегата его британского величества «Лидия», и лейтенант Буш, стоя на вахте подле штурвала, стойко его не замечал.
Хорнблауэр смотрел по сторонам и полной грудью вбирал воздух. Он улыбнулся про себя, поняв, что впитывает сладкий воздух свободы. На время он вырвался из-под кошмарного влияния Эль-Супремо и его смертоубийственных методов. Он чувствовал невыразимое облегчение. Он снова сам себе хозяин и волен без помех расхаживать по шканцам. Небо было голубое, море — серебристо-синее. Хорнблауэр поймал себя на старом сравнении моря с геральдическим лазурно-серебряным щитом и понял, что вновь стал самим собой. Он еще раз улыбнулся, просто от полноты сердца, не забыв, впрочем, повернуться в сторону моря, — не след подчиненным видеть, что их капитан, гуляя по шканцам, скалится Чеширским котом.
Легчайший ветерок с траверза подгонял «Лидию» со скоростью три или четыре узла. Из-за горизонта с левого борта торчали верхушки нескончаемых вулканов, слагающих костяк этой отсталой страны. Быть может, Эль-Супремо все же осуществит свою мечту и завоюет Центральную Америку; быть может, надежда