Читать интересную книгу Легенда о Вавилоне - Петр Ильинский

Хаммурапи, надо сказать, не был и первым законодателем: самые ранние юридические сборники, как мы помним, дошли из того же древнего Ура. Но публике до этого никакого дела нет. Вот так памятник, воздвигнутый властителем Вавилона самому себе, становится для нас Законами, или, в западных языках, Кодексом[144]. Причина этого кажется очевидной: нелегко объяснять сложности несоответствия аккадских понятий сегодняшним, куда проще сделать обратный перевод с «современного» на «древний». Налицо классический случай редукции, упрощения истории, а также совершенно необоснованный перенос терминов из одной эпохи в другую. Но так легче и понятней, так лучше запоминается. И делается это сплошь и рядом и с гораздо более важными историческими событиями (в особенности с теми, что имеют политическое значение).

Истина, по-видимому, находится где-то посередине. Для демонстрации царской мудрости не имело смысла прописывать наказание за убийство: смертная казнь по Законам Хаммурапи полагалась и за меньшие, с нашей точки зрения, прегрешения (ложное обвинение в убийстве или колдовстве, кража государственного и храмового имущества, его скупка и т. п.). Заметим, что их суровость не в лучшую сторону отличается от дошедших до нас фрагментов более древних законов III династии Ура. Ясно также, что некоторые из установлений восходят к судебным прецедентам, а некоторые являются плодами царственной юридической мысли. То, что многие из законодательных норм Хаммурапи нереальны, тоже ни о чем не свидетельствует: подобных норм достаточно и в современном законодательстве весьма развитых стран. Это касается и пропагандистского момента: как будто его нет ни в одном из нынешних основополагающих документов!

Насколько невозможно проникнуть в мышление древнего человека, лучше всего показывает знаменитый пассаж из эпилога Законов: «Обиженный человек, у которого судебный спор возникает, пусть придет перед статую мою… и стелы моей начертание пусть заставит огласить, указы мои драгоценные пусть он услышит, и стела моя (надлежащий) указ пусть ему покажет, пусть он увидит свой закон (и) пусть успокоит свое сердце»{36}. Означает ли это, что законы надо было использовать напрямую или что они должны были «успокаивать сердце» тяжущихся сознанием царственной мудрости, способной разобраться в наиболее запутанном деле? Ученые спорят.

Однако не подлежит сомнению исключительное место Хаммурапи в древневосточной истории. Переписывание аккадскими потомками его порядком устаревших установлений свидетельствует о попадании царя в историческую память собственного народа и о том, что для этого были серьезные причины. Верно и то, что именно после Хаммурапи Вавилон вплоть до своего заката почти полторы тысячи лет спустя ни разу не приходит в абсолютный упадок и не перестает быть столичным центром. Пусть размеры вавилонского царства меняются, пусть оно не раз попадает под власть чужеземцев, место Вавилона всегда будет исключительным. Даже став частью первой сверхдержавы человечества — могущественной Ассирии, Вавилон сохраняет относительную автономию, а будучи разрушен, всегда восстанавливается. Судя по всему, наследники Хаммурапи были немногим лучше других царских детей, но государство Хаммурапи оказалось много прочней, чем шумерские Ур, Киш или Лагаш — и угасало в течение полутора веков. И самое главное, оно не погибло под ударами налетчиков-хеттов и пришельцев-касситов, а ассимилировало последних, постепенно делая из них настоящих вавилонян, что до сих пор не удавалось никому.

Именно живучесть Древневавилонского царства — ключ к происхождению вавилонской легенды, к появлению ее предпосылок. Это — первое достижение Хаммурапи, а слияние с кочевниками-касситами, пришедшими к власти в Городе в XVI–XV вв. до н.э., второе. И мы не знаем, кому его приписать: самому ли законодателю, выстроившему свое государство так крепко, что оно смогло накопить достаточно богатств и очарования, убедивших завоевателей не разрушать столицу, а поселиться в ней, и в итоге — сосуществовать с покоренными аборигенами? Или обитателям Вавилонии, не покинувшим захваченную родину и всего за несколько поколений «перемоловших» нацию победителей так же, как многие нации Востока сделают это века спустя? В любом случае, Вавилон в отличие от других великих городов древней Месопотамии больше не перестает быть столицей, никогда не становится второстепенным населенным пунктом. Не исключено, что значительную роль в этом играет его географическое положение — но только ли оно?

Чем дольше Вавилон существует, тем ярче становится его легенда. И когда древний иудейский историк пишет историю своей страны, начиная ее, конечно же, с Сотворения мира, то даже он, гордый своей отдельностью и избранностью, уникальностью связи своей нации с Всевышним, не может пройти мимо Города. К созданию легенды о Вавилоне все уже почти готово.

Особенно интересно, что во вступлении к тексту стелы Хаммурапи Вавилон объявляется обиталищем «вечной царственности». Это совершенно новая мысль, она не могла прийти в голову правителям древних шумерских городов. Возвышение любого из тогдашних царств было весьма недолгим — боги в те времена с легкостью меняли место своего обитания. Хотя содержащееся в том же вступлении самовосхваление вавилонского царя восходит, конечно же, к урской традиции. Эта самоупоенность не дает возможности усомниться: великие законы есть плод трудов самого Хаммурапи, именно он — их автор. По крайней мере, с его точки зрения. Пусть на стеле нашего героя «помазывает на царство» бог Шамаш, а Мардук, бог-покровитель Вавилона, позже ставший главой вавилонского пантеона, посылает его «для управления людьми и для установления благоденствия в стране». При всем при том, говорит Хаммурапи, «правду и справедливость в уста страны я вложил, плоть людей я ублаготворил»{37}.

Его законы — человеческие, писанные, придуманные, сочиненные. Тем удивительнее их несомненная долговечность, свойственная очень немногим внеидеологическим законодательным системам (и лишь наиболее мудрым — римской или танской). Поэтому согласимся с общим мнением: свидетельством исключительной важности и исторического значения плодов древневавилонской юридической мысли является то, что отдельные блоки Законов Хаммурапи почти дословно воспроизводятся в другой, все-таки более известной законодательной системе, основатель которой в противоположность вавилонскому царю никогда не выдавал себя за ее автора.

ВСТАВНАЯ ГЛАВА О ПРОБЛЕМЕ РОЖДЕНИЯ

И сказал Моисей Господу: о Господи! человек я не речистый, и таков был и вчера и третьего дня.

Исход 4:10

Хотелось уклониться от обсуждения самых известных событий Священной истории, от вопросов, само прикосновение к которым может вызвать чье-то возмущение или негодование. Но очевидно, что, раз за разом обращаясь к Книге Книг, невозможно умолчать об одной из главных легенд, которую она пронесла сквозь тысячелетия. Дело не только в том, что эта легенда играла и по-прежнему играет колоссальную духовную, культурную и политическую роль, но и в том, что она доносит до нас первые, древнейшие известия о генезисе, самоопределении нации и рождении ее самосознания. Проверенная временем прочность результатов этого процесса делает его важным вдвойне, чем-то вроде точки отсчета, ориентиром для сравнения с историей других народов, иными этническими и культурными судьбами. Помимо самой библейской легенды, у нас не так уж много данных для построения четкой и стройной картины событий, но их все-таки достаточно, чтобы прийти к некоторым выводам.

Из вышесказанного легко догадаться, что разговор идет о событиях, отраженных в четырех последних книгах Пятикнижия Моисеева, начиная с Книги Исхода[145], или, иначе говоря, о генезисе древнеиудейской нации, и особенно ее религии. Главным героем этой истории является, конечно, Моисей, которому царь Хаммурапи обязан своей нынешней умеренных размеров славой, а заметная часть человечества — суммой духовных, социальных, законодательных и этических установлений, влиявших на это самое человечество в течение 20 последних веков. Да и Вавилон мы видим сквозь призму древнееврейских священных книг, благодаря их талантливым интерпретаторам и духовным детям. Поэтому уклониться от легенды о Моисее с нашей стороны будет просто неуважительно.

Сразу же скажем — легенд здесь три: об Исходе, о Завете с Богом[146] и о даровании Закона. Подробности законодательства, в том числе религиозного, за исключением, быть может, нескольких ритуальных формул, включены в текст поздними редакторами и нас интересовать не должны, как и подробная история завоевания Палестины, тоже отредактированная и отражающая политические реалии сразу нескольких периодов[147]. А вот Исход, Завет и Закон — события краеугольные, и мимо них пройти нельзя. При этом главными являются Завет и Закон — возникновение концепции единобожия (монотеизма) и связанных с ней этических и законодательных норм. Исход же значим не столько философски, сколько исторически. Он первичен, без него не было бы ни Завета, ни Закона; он им предшествует, он их порождает. Чтобы заключить договор с народом и даровать ему свои установления, Господь должен был его создать, или, в библейской терминологии, «вывести его из Египта». С этого мы и начнем.