В следующие несколько дней Андерсен посетил почти всех своих копенгагенских знакомых: Эленшлегера и его дочь Шарлотту, Эрстеда, первооткрывателя электромагнетизма, в доме которого он встретил Рождество, Даленов, выручивших его когда-то в критическую минуту, профессора Хёг-Гульдберга, брата полковника из Оденсе, с которым Андерсен возобновил переписку и помирился теперь уже два года назад, актрису Королевского театра Биргитту Андерсен, давшую ему меткое прозвище «der kleine Deckamator»[72] (по одноименному названию немецкой книжки), а также фрейлину кронпринцессы. Естественно, перед каждым из друзей и знакомых он читал вслух отрывки из начатого (несомненно под влиянием Ингемана) исторического романа «Карлик короля Кристиана II». Перед Эленшлегером, кроме того, Ханс Кристиан прочитал недавно сочиненное им стихотворение «Душа».
Столь лихорадочная деятельность в Копенгагене не обошлась без конфуза. Во время большого бала, который Вульфы от имени Морского кадетского корпуса давали в своей новой резиденции, Андерсен застеснялся своего бедного костюма, переоделся во фрак, но, обнаружив, что он слишком похож на фрачную пару официантов, застыдился и ушел, хотя перед этим очень гордился тем, что Эленшлегер лично нашел его в толпе гостей, чтобы пожать руку. Как раз в эти дни Андерсен впервые «придумал себе любовь». Его сотоварищи по старшему классу не раз хвастались, что влюбились в ту или иную особу. Соответственно, он решил, что пора полюбить и ему:
«Я восторгался Эленшлегером и полагал, что чувство преклонения перед ним я смогу перенести на его дочь. Я находил некий поэтический символ в моей любви к его дочери и решил полюбить ее. Я не отрывал от нее глаз, хотел влюбиться так искренне, но не мог. И все же мои взгляды не остались незамеченными, и я слышал голоса: „Он влюблен в Лотту“. Тогда я и сам в это поверил, хотя прекрасно помню, как удивлялся тому, что можно влюбиться по собственному желанию! (Я оставался еще ребенком, так что речь не шла о настоящей любви!) И что же? Я думал, что люблю Лотту, а на самом деле любил ее отца. <…> Впрочем, это чувство или то, что я называю им, вскоре само по себе улетучилось — ведь нужно было возвращаться в Слагельсе»[73].
Увы, предаваясь радостям светской жизни, Андерсен должен был посещать в Копенгагене Мейслинга. Ректор, похоже, немного завидовавший светским успехам Андерсена, настоял на том, чтобы его ученик побыстрее возвращался в гимназию, чтобы вторую половину каникул провести у него в доме, присматривая за детьми. Когда Ханс Кристиан перед отъездом в очередной раз зашел к Мейслингу, его ожидала там крайне неприятная записка:
«Мне нечего сообщить Вам перед Вашим отъездом, желаю лишь передать настоятельнейшую просьбу, чтобы Вы по прибытии в Слагельсе употребили время не на писание рассказиков и стишков, которые Вы стряпаете к Вашей вящей забаве и на потеху Вашему окружению, а на выполнение школьных заданий. О том, до какой степени Вы разочаровываете меня, растрачивая время таким образом, когда Вам бы полагалось осваивать школьную программу, я собираюсь рассказать в личной беседе с Вами и заодно сообщить Вам некоторые сведения, которые, возможно, остудят Вашу страсть к сочинительству.
Мейслинг»[74].
Вернувшись в Слагельсе и ожидая приезда Мейслинга, Андерсен ужасно переживал: он думал, что под сведениями, которые должны «остудить его страсть к сочинительству», ректор подразумевает решение перевести его обратно в третий класс. Однако он ошибся. Приехав домой в прекрасном расположении духа, Мейслинг сообщил Андерсену, что разговаривал о нем с Эленшлегером и тот будто бы поведал, что слышал кое-что из им написанного и считает его невероятно тщеславным типом, который любую вежливую улыбку принимает за знак одобрения. Конечно, слова Эленшлегера огорчили Андерсена до глубины души. Но, с другой стороны, не сбылись и самые худшие его опасения: Мейслинг не собирался оставлять его на второй год!
В мае 1826 года Мейслинг с семьей, служанками, Андерсеном и еще одним учеником переехали на повозке с домашним скарбом из Слагельсе в Хельсингёр, где как раз в это время проходили торжества по поводу помолвки принца Фердинанда (именно с ним, согласно автобиографическим заметкам Андерсена, он играл в раннем детстве во дворе оденсейского Замка). Путешествие произвело на Ханса Кристиана самое благоприятное впечатление, и он описал его в письмах, которые послал в Слагельсе приобретенным там за время учебы друзьям. Кроме того, он послал одно из писем Расмусу Нюерупу, университетскому библиотекарю, своему хорошему знакомому в Копенгагене, который ранее, в самые тяжелые для театрального ученика годы, бесплатно выдавал ему книги. Тому письмо настолько понравилось, что он напечатал его 1 июля 1826 года в альманахе «Новейшие описания Копенгагена» под названием «Отрывки путевых записок из Роскилле в Хельсингёр», весьма благоразумно опустив фамилию автора.
Первые дни пребывания в Хельсингёре Ханса Кристиана воодушевили, атмосфера занятий по сравнению с учебой в Слагельсе переменилась: классные комнаты были просторнее и светлее, а ученики вели себя самостоятельнее и не позволяли Мейслингу их запугивать. Через некоторое время, однако, жизнь вошла в привычную, словно проложенную из Слагельсе в Хельсингёр, колею. Особенно раздражало Андерсена поведение хозяйки, еще более разнузданное, чем прежде. В пору, когда Мейслинг был в хельсингёрской гимназии простым преподавателем, его семья особой популярностью здесь не пользовалась. Теперь же, когда он стал ректором, все местные дамы явились к ним на прием, и новая хозяйка гимназической резиденции стала отзываться о Слагельсе как об ужасном городе, в котором царят лишь злоба и клевета. В доказательство она в самых смачных выражениях рассказывала о собственных похождениях, выдавая их за сплетни и возведенные на нее наветы. На вопрос Андерсена, зачем она это делает, госпожа Мейслинг ответила, что пусть уж лучше дамы узнают о клевете из ее уст — тем меньше они в нее поверят. Впрочем, скоро известия о ее новых эскападах распространились и в Хельсингёре. Мейслинг также, под стать супруге, стал вести себя крайне высокомерно и третировал подчиненных ему учителей. Показательна история о том, как он заставил преподавателя латинского языка прочитать ученикам диктант на французском языке, который тот знал плохо. Мейслинга все это время стояли за дверью и потешались над его произношением. Угнетали Ханса Кристиана и чисто бытовые детали его проживания: ректор стал жаловаться, что 200 ригсдалеров в год, которые платили ему за проживание и стол юноши в его доме, для Хельсингёра маловато. Кроме того, как писал Андерсен в автобиографических записках, его стали обделять даже за обедом. Если Мейслингу и гостям подавали жаркое, то ему приносили вареное мясо, но и тут, когда он однажды отрезал себе большой кусок, Мейслинг заметил: «Ого, а вы, оказывается, не прочь набить свой животик!» Вообще хозяйство Мейслингов в Хельсингёре велось с еще большей неряшливостью, а отношения между супругами стали даже склочнее, чем в Слагельсе; к ректору вернулась его всегдашняя раздражительность, в то время как хозяйка на все его упреки издевательски отвечала начальной фразой из водевильной арии: «Не верь ему, он лжет тебе…» Атмосфера неблагополучия усугублялась строгостью распорядка: после восьми вечера ворота гимназии закрывались, и Андерсен со своим товарищем по несчастью, еще одним учеником, жившим вместе с ним, оказывались в изоляции — одноклассники посещать квартиру Мейслингов не любили.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});