Читать интересную книгу Бог Мелочей - Арундати Рой

Не получив от Крошки-кочаммы ответа, он оглянулся на дружков.

– У нее имени нет – видали?

– Может, назовем ее Модаляли Мариякутти? – хихикая, предложил один. «Модаляли» означает на малаялам «хозяйка», «хозяин»; «Мариякутти» – «маленькая Мария».

– А, В, С, D, X, Y, Z, – сказал другой неизвестно почему.

Все больше студентов останавливалось у машины. Головы у них были обвязаны от солнца носовыми платками или бомбейскими полотенцами с набивным рисунком. Они походили на статистов, сбежавших из южноиндийской версии «Последнего путешествия Синдбада».

Человек-узел вручил Крошке-кочамме свой красный флаг.

– Вот, – сказал он. – Держи.

По-прежнему не глядя на него, Крошка-кочамма взяла флаг.

– Помахай, – приказал он.

Ей пришлось помахать. Выбора у нее не было. От флага шел магазинный запах новой материи. Несмятой и пыльной. Махая, она как бы и не махала в то же время.

– Теперь скажи: инкилаб зиндабад.

– Инкилаб зиндабад, – прошептала Крошка-кочамма.

– Вот умница.

Толпа дружно захохотала. Раздался резкий свисток.

– Ну хорошо, – сказал мужчина Крошке-кочамме по-английски, словно они заключили удачную сделку. – Пока-пока!

Он с силой захлопнул лазурную дверь. Крошка-кочамма колыхнулась. Толпа, собравшаяся у машины, рассосалась – люди двинулись дальше.

Крошка-кочамма скатала красный флаг и положила его на полочку под задним окном. Четки сунула обратно в блузку, где они обычно хранились промеж ее дынь. Спасая остатки достоинства, она стала суетливо-деятельной.

Когда прошли последние демонстранты, Чакко сказал, что теперь можно открыть окна.

– Ты уверена, что это был он? – обратился Чакко к Рахели.

– Кто? – спросила она, вдруг насторожившись.

– Ты уверена, что это был Велютта?

– Мммм… – замялась Рахель, выгадывая время, пытаясь расшифровать мысленные сигналы, которые бешено слал ей Эста.

– Я спрашиваю, ты уверена, что человек, которого ты видела, был Велютта? – в третий раз задал ей вопрос Чакко.

– Ммм… ннда… нн… ннпочти, – проговорила Рахель.

– Ты почти уверена? – спросил Чакко.

– Нет… это был почти Велютта, – сказала Рахель. – Он почти был на него похож…

– То есть ты не уверена?

– Почти нет. – Рахель бросила косой взгляд на Эсту в надежде на одобрение.

– Наверняка это был он, – сказала Крошка-кочамма. – Тривандрам его таким сделал. Их всех туда тянет, а возвращаются они бог знает какие важные.

Ее проницательность не произвела ни на кого особенного впечатления.

– Нам следовало бы приглядеть за ним, – сказала Крошка-кочамма. – Как бы он не затеял на фабрике профсоюзную возню… Я уже кое что замечала, грубость иной раз, неблагодарность… На днях я попросила его натаскать мне камней для альпийской горки, так он…

– Я видел Велютту дома сегодня утром, – бодро вставил Эста. – Как это мог быть он сейчас?

– Ради его же блага, – мрачно проговорила Крошка-кочамма, – я хочу на деяться, что его тут нет. А ты, Эстаппен, не перебивай взрослых.

Она была раздосадована тем, что никто не спросил ее, что такое альпийская горка.

В последующие дни вся ярость Крошки-кочаммы сконцентрировалась на Велютте, которого она прилюдно ругала. Она оттачивала эту ярость, словно карандаш. Велютта в ее представлении сделался ответствен за всю демонстрацию. Он был человеком, который заставил ее махать марксистским флагом. И человеком, который окрестил ее Модаляли Мариякутти. И всеми людьми, которые смеялись над ней.

Она прониклась к нему ненавистью.

Рахель видела по наклону головы Амму, что она еще сердится. Рахель посмотрела на свои часики. Без десяти два. А поезда нет как нет. Она легла подбородком на подоконник дверцы. Она отчетливо ощущала давивший на кожу серый матерчатый хрящ, куда утапливалось стекло. Она сняла солнечные очочки, чтобы получше рассмотреть расплющенную на дороге лягушку. Она была настолько мертвая и настолько плоская, что казалась не лягушкой даже, а пятном на дороге в форме лягушки. Рахель задумалась о том, не превратилась ли мисс Миттен, когда ее убил молоковоз, в пятно, имеющее форму мисс Миттен.

С убежденностью, какую дает глубокая вера, Велья Папан говорил близнецам, что на свете не существует черных кошек. Он утверждал, что это всего лишь черные кошачьи дыры в мироздании.

На дороге было множество пятен.

Плоские мисс-миттенские пятна в мироздании.

Плоские лягушачьи пятна в мироздании.

Плоские вороньи пятна от ворон, пытавшихся есть плоские лягушачьи пятна в мироздании.

Плоские пятна от собак, пытавшихся есть плоские вороньи пятна в мироздании.

Перья. Манго. Плевки.

Всю дорогу до Кочина.

Солнце светило сквозь окно «плимута» прямо на Рахель. Она закрыла глаза и принялась светить ему навстречу. За опущенными веками глазам все равно было ярко и жарко. Небо было оранжевым, а кокосовые пальмы превратились в хищные морские актинии, норовящие поймать щупальцами и съесть беззащитное облачко. По небу проплыла прозрачная пятнистая змея с раздвоенным языком. За ней – прозрачный римский воин на пятнистой лошади. Рассматривая изображения римских воинов в комиксах, Рахель удивлялась тому, что, уделяя так много внимания броне и шлемам, они оставляли ноги совершенно голыми. Это, считала она, глупо до невозможности. По причине погоды и по другим причинам.

Амму рассказывала им про Юлия Цезаря – как его заколол в здании Сената его лучший друг Брут. Как Цезарь рухнул на пол, пораженный в спину кинжалами, и воскликнул: «Et tu? Brute?[28] – Так падай, Цезарь».

– О чем это говорит? – спросила Амму и сама же ответила: – О том, что никому нельзя доверять. Ни матери, ни отцу, ни брату, ни мужу, ни лучшему другу. Никому.

Что касается детей, то она (когда они поинтересовались) сказала, что это будет видно. Что Эста, к примеру, вполне может, когда вырастет, заразиться Поганым Мужским Шовинизмом.

По ночам Эста иногда вставал на кровати, завернувшись в простыню, и с возгласом «Et tu? Brute? – Так падай, Цезарь!» валился плашмя, не подгибая колен, словно заколотый. Кочу Мария, спавшая на полу на коврике, грозилась пожаловаться Маммачи.

– Пускай мамаша тебя к отцу отправит, – говорила она. – Там ломай кровати сколько душе угодно. А тутошние кровати не твои. И дом не твой.

Эста воскресал из мертвых, вставал на кровати во весь рост, провозглашал: «Et tu? Кочу Мария? – Так падай, Эста!» – и умирал вновь.

Кочу Мария была убеждена, что Et tu – английское ругательство, и ждала удобного случая, чтобы рассказать обо всем Маммачи.

У женщины в соседней машине на губах были крошки от печенья. Ее муж зажег сытую смявшуюся сигарету. Он выдул из ноздрей два дымных клыка и на миг сделался похож на дикого кабана. Миссис Кабан спросила Рахель, как ее зовут, специальным Детским Голосочком.

Рахель проигнорировала ее, и сам собой у нее выдулся слюнной пузырь.

Амму терпеть не могла слюнных пузырей. Она говорила, что они напоминают ей Баба. Их отца. Она говорила, что он постоянно выдувал слюну пузырями и тряс ногой. По ее словам, аристократы так себя не ведут – только канцеляристы.

Аристократы – это люди, которые не выдувают слюну пузырями и не трясут ногами. И не гогочут.

Амму говорила, что Баба часто вел себя так, словно был канцеляристом, хотя он им не был.

Когда Эста и Рахель оставались одни, они иногда играли в канцеляристов. Они выдували слюну пузырями, трясли ногами и гоготали, как гуси. Им вспоминался отец, с которым они жили между войнами. Как-то раз он дал им попробовать дымящуюся сигарету и рассердился из-за того, что они обмусолили ее и обслюнявили весь фильтр.

– Это вам, на хрен, не конфета! – сказал он, злой не на шутку.

Злость его они хорошо помнили. И злость Амму. Они помнили, как родители гоняли их однажды по комнате, словно бильярдные шары: от Амму – к Баба – к Амму – к Баба. Амму все время отталкивала Эсту: «Оставь одного себе. Я не потяну двоих». Позже, когда Эста спросил об этом Амму, она обняла его и велела не воображать себе всяких глупостей.

На единственной фотографии отца, какую они видели (Амму только раз дала им взглянуть на нее), он был в белой рубашке и в очках. Он выглядел симпатичным, аккуратным крикетистом. Одной рукой он придерживал Эсту, сидящего у него на плечах. Улыбающийся Эста опустил подбородок отцу на голову. Другой рукой Баба поднял и притиснул к себе Рахель. Та выглядела обиженной и дрыгала в воздухе Малышевыми ножками. Их черно-белые щеки кто-то разрисовал розовым.

Амму сказала, что он взял их на руки только ради снимка и что даже в ту минуту он был настолько пьян, что она боялась, как бы он их не уронил. Она стояла совсем рядом, чуть-чуть за краем карточки, готовая, если что, подхватить их. Тем не менее Эста и Рахель считали, что, если бы не щеки, это была бы отличная фотография.