Генерал (Н. Н.) Раевский был насмешлив и желчен. Во время турецкой войны, обедая у главнокомандующего графа Каменского, он заметил, что кондитор вздумал выставить графский вензель на крыльях мельницы из сахара, и сказал графу какую-то колкую шутку. В тот же день Раевский был выслан из главной квартиры. Он сказывал мне, что Каменский был трус и не мог хладнокровно слышать ядра; однако под какой-то крепостию он видел Каменского, вдавшегося в опасность. Один из наших генералов, не пользующийся блистательною славой, в 1812 году взял несколько пушек, брошенных неприятелем, и выманил себе за то награждение. Встретясь с генералом Раевским и боясь его шуток, он, дабы их предупредить, бросился было его обнимать; Раевский отступил и сказал ему с улыбкою: «Кажется, Ваше превосходительство, принимаете меня за пушку без прикрытия». [81, с. 166.]
Раевский говорил об одном бедном майоре, жившем у него в управителях, что он был заслуженный офицер, отставленный за отличия с мундиром без штанов. [81, с. 166.]
Денис Давыдов явился однажды в авангард к князю Багратиону и сказал: «Главнокомандующий приказал доложить Вашему Сиятельству, что неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить». Багратион отвечал: «Неприятель у нас на носу? На чьем? Если на вашем, так он близко; а коли на моем, так мы успеем еще отобедать». [81, с. 158.]
Когда наши войска вступили в Париж, император отдал приказ, чтобы шли в полной парадной форме и чтобы батареи, фургоны вошли позже и обошли бульвары и лучшие улицы. Он (Н. И. Лорер) шел в avenue des Champs Elysees и видит толпу, подходит и с удивлением видит, что хохлы преспокойно курят люльку, а волы лежат возле телег. «Звидкиля вы?» — «З Златоноши, Ваше Благородие». — «Да як же вы пришли сюда?» — «Сказали везти ту пшеницю за армией и пришли до Берлина, это уж в Неметчине, тут сказали: «Идьте домой», а тут опять: «Везите, мерзавцы, до местечка Парижа», вот и прийшли. Да что воны дивуются, французы, да ще и потрогают». Покрытые дегтем, они французам казались как будто не люди, а чучелы. [119, с. 133.]
Адмирал Чичагов, после неудачных действий своих при Березине в 1812 году, впал в немилость и, получив значительную пенсию, поселился за границей. Он невзлюбил Россию и постоянно отзывался о ней резко свысока. П. И. Полетика, встретившись с ним в Париже и выслушав его осуждения всему, что у нас делается, наконец сказал ему с своей язвительной откровенностью:
— Признайтесь, однако ж, что есть в России одна вещь, которая так же хороша, как и в других государствах.
— А что, например?
— Да хоть бы деньги, которые вы в виде пенсии получаете из России. [29, с. 81.]
(П. В.) Чичагов был назначен членом Государственного совета. После нескольких заседаний перестал он ездить в Совет. Доведено было о том до сведения государя. Император Александр очень любил Чичагова, но, однако же, заметил ему его небрежение и просил быть вперед точнее в исполнении обязанности своей. Вслед за этим Чичагов несколько раз присутствовал и опять перестал. Уведомясь о том, государь с некоторым неудовольствием повторил ему замечание свое. «Извините, Ваше Величество, но в последнем заседании, на котором я был, — отвечал Чичагов, — шла речь об устройстве Камчатки, а я полагал, что все уже устроено в России, и собираться Совету не для чего». [29, с. 81–82.]
У Ланжерона была моська, его сердечная привязанность, занимавшая его больше, чем Одесса. Г-жа Траполи пришла к нему по делу, он был так рассеян, что взял ее за подбородок и сказал ей: «Моська, о моська». [119, с. 477.]
В армии известно слово, сказанное им во время сражения подчиненному, который неловко исполнил приказание, ему данное. «Ви пороху нье боитесь, но за то ви его нье видумали». [29, с. 57.]
Однажды во время своего начальства в Одессе был он недоволен русскими купцами и собрал их к себе, чтобы сделать им выговор. Вот начало его речи к ним: «Какой ви негоцьянт, ви маркитант; какой ви купец, ви овец» — и движением руки своей выразил козлиную бороду. [29, с. 57.]
В 1828 году, во время турецкой войны, Ланжерон состоял главнокомандующим придунайских княжеств; однажды после довольно жаркого дела, совсем в сумерки, в кабинет к нему врывается плотно закутанная в черный плащ и с густым вуалем на лице какая-то незнакомая ему дама, бросается ему на шею и шепотом начинает говорить ему, что она его обожает и убежала, пока мужа нет дома, чтобы, во-первых, с ним повидаться, во-вторых, напомнить ему, чтобы он не забыл попросить главнокомандующего о том, что вчера было между ними условлено. Ланжерон тотчас же сообразил, что дама ошибается, принимает его, вероятно, за одного из подчинённых, но, как истый волокита, не разуверил свою посетительницу, а, напротив, очень успешно разыграл роль счастливого любовника; как и следовало ожидать, все разъяснилось на другой же день, но от этого Ланжерон вовсе не омрачился и, встретив несколько дней спустя свою посетительницу, которая оказалась одной из самых хорошеньких женщин в Валахии, он любезно подошел к ней и с самой утонченной любезностью сказал ей, что он передал главнокомандующему ее поручение и что тот в ее полном распоряжении. Дама осталась очень довольна, но адъютант, говорят, подал в отставку. [124, с. 449.]
Царевич Грузинский, отличавшийся своею ограниченностью, был назначен присутствующим в правительствующем Сенате.
Одно известное царевичу лицо обратилось к нему с просьбой помочь ему в его деле, назначенном к слушанию в Сенате. Царевич дал слово. После, однако, оказалось, что просителю отказали и царевич, вместе с другими сенаторами, подписал определение. Проситель является к нему.
— Ваша Светлость, — говорит он, — вы обещали мне поддержать меня в моем деле.
— Обещал, братец.
— Как же, Ваша Светлость, вы подписали определение против меня?
— Не читал, братец, не читал.
— Как же, Ваша Светлость, вы подписываете, не читая?
— Пробовал, братец, — хуже выходит. [87, с. 186.]
Однажды приехал Мириан царевич. Императрица его спросила, пьет ли он сельтерскую воду по ее совету. «Нет, Ваше Величество, с нее дует». — «Ах, пожалуйста, затворите окошки. Мириан царевич может простудиться». [119, с. 182.]
Императрица Мария Федоровна спросила у знаменитого графа Платова, который сказал ей, что он с короткими своими приятелями ездил в Царское Село:
— Что вы там делали — гуляли?
— Нет, государыня, — отвечал он, разумея по-своему слово гулять, — большой-то гульбы не было, а так бутылочки по три на брата осушили… [131]
Граф Платов любил пить с Блюхером. Шампанского Платов не любил, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный запас. Бывало сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве спустится под стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж. Платов, оставшись один, всегда жалел о нем:
— Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает.
— Но, Ваше Сиятельство, — заметил однажды Николай Федорович Смирной, его адъютант или переводчик, — Блюхер не знает по-русски, а вы по-немецки; вы друг друга не понимаете, какое вы находите удовольствие в знакомстве с ним?
— Э! Как будто надо разговоры; я и без разговоров знаю его душу; он потому и приятен, что сердечный человек. [94, с. 677.]
Граф Платов носил всегда белый галстух. Император Александр заметил ему это. «Белый галстух поопрятнее. Вспотеешь, так можно вымыть», — отвечал граф. [94, с. 677.]
Платов приказал Смирному написать письмо герцогу де Ришелье. Смирной написал: «герцог Эммануил… и пр.»
— Какой он герцог, напиши дюк.
— Да, Ваше Сиятельство, герцог все равно что дюк.
— Вот еще, станешь учить; дюк поважнее: герцог ни к черту не годится перед дюком. [94, с. 678.]
Говорили, что Платов вывез из Лондона, куда ездил он в 1814 году в свите Александра, молодую англичанку в качестве компаньонки. Кто-то, помнится, Денис Давыдов, — выразил ему удивление, что, не зная по-английски, сделал он подобный выбор. «Я скажу тебе, братец, — отвечал он, — это совсем не для физики, а больше для морали. Она добрейшая душа и девка благонравная; а к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять Ярославская баба». [29, с. 257–258.]
Когда после гр. Ростопчина сделали генерал-губернатором Москвы графа Александра Петровича Тормасова, граф Ростопчин сказал: «Москву подтормозили. Видно, прытко шла!» Гр. Тормасов, услыхав об этом каламбуре, отвечал: «Ничуть не прытко: она, напротив, была совсем растоптана.» [44, с. 298.]
Судьба наших комендантов замечательна. Как все острое приписывалось К(нязю) М(еншикову), так все глупое относилось к комендантам, и все нелепости как наследство переходили от одного к другому, так что не разберешь, что принадлежит (П. Я.) Башуцкому, а что (П. П.) Мартынову. К числу таких спорных анекдотов принадлежал и нижеследующий.