короткую записку из Центра контроля над иммигрантами в Сан-Франциско.
«Вопрос о моей лояльности будет рассмотрен в суде. Не знаю, когда будет слушаться мое дело и сколько предстоит здесь пробыть. Восемьдесят три японца уже отправлены на поезде в неизвестном направлении. Пожалуйста, приезжай как можно скорее».
Мать мальчика сложила в маленький чемоданчик вещи мужа – одежду, полотенца, бритвенные принадлежности, запасные очки, капли от насморка, кусок мыла «Ярдли», справочник первой медицинской помощи – и села на первый поезд, идущий на другую сторону гавани.
– Он по-прежнему ходит в шлепанцах? – спросил мальчик, когда она вернулась.
Да, ответила мать, когда она приехала, он был в шлепанцах. И в купальном халате. Он несколько дней не брился.
– Стал похож на бродягу, – сказала она и слабо улыбнулась.
В этот вечер она накрыла стол на троих.
На следующее утро мать мальчика отнесла в химчистку все костюмы мужа, за исключением одного – синего в тонкую полоску, в котором он был в последнее воскресенье перед арестом. Этот костюм остался висеть в шкафу.
– Отец просил меня оставить этот костюм, чтобы он напоминал вам о нем, – сказала она детям.
Но когда мальчик вспоминал последнее воскресенье, которое отец провел дома, он представлял его вовсе не в синем полосатом костюме. Он представлял его в белом купальном халате. И в шлепанцах. Видел его силуэт в заднем окне машины. На отце нет шляпы, он не поворачивает головы. Смотрит вперед. Машина трогается с места и исчезает в темноте. Отец так и не оглянулся. Ни разу. Он не знал, смотрит ли кто-нибудь ему вслед.
Рождество. Серые небеса. Пронзительный холод. В столовой стоят маленькие сосенки, украшенные звездами, вырезанными из консервных банок. Во всех бараках играет радио, и Бинг Кросби поет «Белое Рождество». На ужин подавали индейку, всем детям без исключения раздали сладости и подарки от благотворительных организаций квакеров. Мальчик получил швейцарский военный нож от миссис Иды Литл из Экрона, штат Огайо. Совсем маленький складной нож красного цвета. И открытку, на которой миссис Литл написала: «Пусть Господь пребудет с тобой всегда». Мальчик отправил ей короткое благодарственное письмо, а нож положил в карман и никогда с ним не расставался. Иногда на бегу он слышал, как нож стучит о счастливый голубой камешек, который подарила ему Элизабет. В эти минуты мальчик чувствовал себя счастливым. Приятно было сознавать, что в кармане у него такие замечательные вещи.
Казалось, зима будет длиться вечно. В лагере случались вспышки гриппа и диареи, иногда не хватало угля. Каждому жителю полагалось всего два тонких армейских одеяла, и по ночам мальчик часто просыпался от холода. Руки у него покраснели и покрылись цыпками. Горло то и дело воспалялось. Сестра уходила из барака рано утром и не возвращалась до вечера. Теперь она всегда спешила. Щеки ее горели морозным румянцем.
– Куда это ты пошла? – спрашивал мальчик.
– Куда надо.
В столовой она сидела со своими друзьями. Рядом с матерью и братом не садилась никогда. Она начала курить. Мальчик чувствовал, что ее волосы пропахли сигаретным дымом. Однажды он увидел, как сестра в своей широкополой панаме стоит в столовой в очереди за едой, но она сделала вид, что не узнает его.
Прежняя жизнь казалась мальчику далекой и смутной, словно сон, ускользающий из памяти. Ярко-зеленая трава, розы, белый дом на широкой тенистой улице рядом с морем – все это было так давно, еще в прошлом году.
Кто выиграет войну? Кто проиграет? Мать мальчика этот вопрос больше не интересовал. Она перестала следить за событиями. Перестала читать газеты и слушать сводки по радио.
– Скажете мне, когда война кончится, – говорила она.
В те дни, когда давали горячую воду, мать мальчика отправлялась в прачечную и перестирывала на деревянной доске всю грязную одежду. Никаких других дел у нее не было. Она не пыталась устроиться сиделкой в больницу или табельщицей на строительство фермы. Зарплата – шестнадцать долларов в месяц – того не стоит, говорила она. Она не сдавала кровь в помощь Красному Кресту, не вязала вместе с другими женщинами носки и шарфы американским солдатам, которые сражались за океаном.
Часто она целыми днями не выходила из комнаты.
Часами сидела у печки, не говоря ни слова. На коленях у нее лежало недописанное письмо. Или закрытая книга. Она постоянно мерзла и куталась в шерстяную шаль. Носила толстый свитер. И мешковатые брюки. Услышав звон колокола, зовущего к обеду, мать мальчика вздрагивала.
– Что это? – спрашивала она. – Кто там?
Ей казалось, какие-то люди снова звонят в дверь ее дома.
«Нам необходимо задать вашему мужу несколько вопросов».
Иногда она с недоумением смотрела на собственные руки, лежавшие на коленях, словно удивляясь, что они еще здесь.
– Иногда я не могу понять, сплю я или нет, – говорила она.
– Не спишь, – убеждал ее мальчик.
Мать мальчика говорила, что у нее нет аппетита. Что ей не хочется идти в столовую.
– Иди поешь без меня, – просила она.
Мальчик приносил матери еду из столовой – тарелку тушеных бобов или кислой капусты – и протягивал ей вилку. Но мать замирала, глядя в окно, так и не успев поднести вилку ко рту.
– Почему ты не ешь? – спрашивал мальчик. – Скажи, чего ты хочешь? Может быть, риса?
Но мать не хотела риса. Она больше ничего не хотела. Вообще ничего.
Но иногда взгляд ее затуманивался, и мальчик понимал: мысленно она улетает в другое место. Туда, где ей хорошо.
– Мне бы хотелось выглянуть из окна и увидеть море, – как-то призналась она.
Настал день, когда мать мальчика сказала, что больше не может выносить всего этого. Ветер. И пыль. Не может выносить бесконечное ожидание. Она протянула через комнату веревку, повесила на нее белую простыню. За этой простыней, как за занавесом, она целыми днями лежала на своей койке с закрытыми глазами. Спала и видела сны. Теплые ночи в Кагосиме, красные бумажные фонари, плывущие по реке, стрекотанье кузнечиков.
– Я снова была маленькой девочкой, – рассказывала она. – Мне было пять лет, и мы с отцом ловили форель.
– А какая у вас была удочка? – спросил мальчик. – Бамбуковая?
Впервые за последние несколько месяцев он увидел, что мать улыбнулась.
– Да, бамбуковая.
В доме, где родилась мать мальчика, вместо стекол на окнах была рисовая бумага, двери раздвигались, а на деревянном полу лежали матрасы, которые назывались татами. По вечерам она ловила на рисовых полях светлячков и приносила их домой в бумажном пакете. По ночам сидела за столом и в бледном сиянии светлячков выводила китайские иероглифы.
Мать мальчика