Читать интересную книгу Я — твоё солнце - Павленко Мари

Надеюсь, Элоиза жива.

Иногда, растянувшись на кровати или медитируя на узоры ковра в гостиной, я представляю себе: Элоиза сожалеет о своём поведении. Так сожалеет, что ползает передо мной, смотрит глазами обкуренного гашишем наркомана, из её носа текут сопли, а голос дрожит: «Прости, Дебора, я так скучаю, ты моя лучшая подруга, жизнь без тебя потеряла всякий вкус — даже вкус жжёного пластика, и…» В этот момент я прихожу в себя и хихикаю. Элоиза выключила меня из своей жизни, как канал телемагазина.

Я вычистила своё сочинение: тезис, антитезис, синтез.

Завтра встречусь с Джамалем и Виктором в Питомнике.

Последние три дня каникул я провела с ними. И много всего произошло.

Для начала, я познакомилась с Гертрудой — правда, через террариум, я ещё не окончательно спятила. Лучшим описанием этого тарантула будет: «Форма и уродство паука, мохнатость орангутанга».

По части шерсти она бьёт все рекорды. Уверена, из неё можно наделать одеял. Что же касается размеров «с тарелку», как говорил Джамаль, так вот: это вам не десертное блюдечко. Гертруда больше смахивает на блюдо для пирога. Она такая огромная, что реально видны глаза. Я взяла слово с Джамаля, что он не станет её выпускать в радиусе двадцати километров от меня.

Я ела много пиццы, но это не самое интересное.

У Виктора хороший вкус: из рок-музыки он слушает «Намбер 30», «Фьюриус рэббитс», «Динго Динг», а ещё «Дэд блю гёрл». А ещё ему нравятся Филип Гласс и Арво Пярт — довольно распространённые предпочтения. Элоиза говорила: «Этот бородатый старик скучный до смерти, а его музыка похожа на крик моей бабушки, когда она ударяется мизинцем на ноге о ножку стола». Виктор же от него фанатеет. Я пытаюсь прогнать мысль о том, что подобное совпадение вкусов — просто знак небес, но выходит так себе.

Мы поставили Джамалю песню «Братья». Он пообещал, что попробует послушать снова.

Джамаль, в свою очередь, показал нам все фотографии из Баальбека (довольно красивого города, стоит туда съездить) и рассказал, как ходил в кино в Бейруте: во время фильма все громко говорили по телефону. Однако он не спросил Виктора, как тот провёл каникулы: наверное, они созванивались, и говорить было не о чем. С Адель всё глухо. Я тоже не спрашивала.

Мы часами играли в «Чепуху». Чаще всего я выигрывала. Ещё я им рассказала о своей жалкой вылазке в галерею «Левиафан» — даже легче стало оттого, что поделилась с кем-то этой беспросветной тайной. Они тоже не могут ответить на все эти «как» и «почему».

В субботу, пока Джамаль бросал живых кузнечиков Жозефине (у меня волосы дыбом от одного только воспоминания об их дёргающихся антенн-ках), Виктор настоял, чтобы я рассказала, о чём мы говорили с мадам Шмино. Я сказала правду: что она дала мне совет; что я никогда не была примерной ученицей, но в этом году достигла дна; что я не умею выстраивать мысли друг за другом — короче, что в голове у меня каша.

— Ну с твоим отцом и прочей фигнёй ничего удивительного, — прокомментировал Джамаль.

Слово за слово, и Виктор поведал нам о своей матери, которая легко впадает в депрессию.

— Она неделями может лежать в кровати. Когда счёт идёт на месяцы, моя сестра бесится и начинает названивать ей каждый день, будто её дочерние домогательства помогут. Такая дура! Отец спит на диване с тех пор, как мы переехали. Так что ночью я просыпаюсь и иду проверять, дышит ли мама. Пересчитываю таблетки снотворного в аптечке.

Так мы узнали о существовании его сестры: на десять лет старше, которая учится в докторантуре, и не где-нибудь, а в Оксфорде, и зовут её Маржори. Могли бы назвать и получше. Виктор показал нам фотографии; они совсем не похожи, что логично. У них разные отцы. До меня долго доходило. Мама Виктора — профессор филологии, работает в университете. Похоже, урвать местечко в Париже — настоящая война, которую она выиграла, однако битва забрала все её силы.

И тут я вспомнила о своей маме: она похожа на заложника, который провёл три месяца в подвале. Однако она не срастается с кроватью, а клеит записки на зеркало и вырезает фотографии. Это тоже депрессия или как?

На мой вопрос Джамаль с Виктором глубоко вздохнули в знак своей некомпетентности.

Наконец Джамаль тоже рассказал нам о своей маме. У него было море фотографий.

— Она была художницей. Тётя начала свой бизнес благодаря маме. Теперь она торгует произведениями искусства, но тогда была никем. Мама рисовала с тех пор, как ей исполнилось восемь, и была очень талантлива, даже прославилась. Именно она перевезла тётю в Париж и заставила учиться в Школе Лувра.

Его мама была очень стройной брюнеткой с миндалевидными тревожными глазами и высоко поднятыми, красиво очерченными чёрными бровями. Та же широкая улыбка, что и у Джамаля, — на фотографии удалось запечатлеть какую-то статичную грацию.

— Когда-нибудь я вам покажу комнату, где хранятся её картины.

— Твоя тётя, случайно, не знает никого из галереи «Левиафан»?

— Могу спросить, но не думаю: она работает с антиквариатом.

Вот так «выгодно» для себя я сменила тему разговора, однако поняла это гораздо позже — само сочувствие.

В воскресенье днём я не выдержала и рассказала им о своих играх с толковым словарём.

— У меня есть идея! У меня есть идея! — засуетился Джамаль.

Он взял листок и попросил меня написать существительное в единственном числе. Какой-то бред, но я подчинилась и завернула бумажку, чтобы спрятать написанное слово. Виктор добавил глагол в третьем лице единственном числе: так мы продолжали вслепую, а потом развернули листочек: «Стиральная машина блюёт зубами под мостом с цветами».

Ровно в эту секунду родилась наша традиция — «Изящный труп»[4].

И мы провели остаток дня за этим занятием.

Иногда «труп» был испорчен, фраза звучала фальшиво, а выражение получалось тяжёлым и вязким — такое никому не нравилось. Но когда случай прекращал капризничать и благословлял наше дело, мы орали от радости и волшебного результата.

Я придумала записывать такие фразы в специальный блокнот.

Повеселев от этого нейронного фейерверка, я решила рассказать парням о Фантине, её волосах и зубах.

Знаю, что не следует так делать, но не могу не сравнивать: с Элоизой я никогда не переживала таких насыщенных моментов. Она предпочитала болтать о косметике.

Ужас. Я говорю о ней в прошедшем времени

Один раз у Виктора зазвонил телефон, и он удалился: его голос резко изменился, и я знала, что это была Адель. Такая тёплая, даже… интимная интонация. Мне показалось, что моё сердце обрабатывают овощечисткой.

— Хочешь чаю?

Я последовала за Джамалем на кухню. Его голос звучал тускло.

Виктор показался минут через десять.

— Адель приедет на Новый год в Париж!

— Супер! — воскликнула я как можно радостнее.

— А! Наконец-то мы с ней познакомимся! — добавил Джамаль.

И мы обменялись странными подмигиваниями.

Ну вот и вся история, завтра в школу. На дворе ночь, 1:27. Изидор улёгся под дверью в мою комнату и испускает тихую прерывистую череду пердежа, врывающегося ко мне внутрь. Ненавижу этого пса.

Я и забыла, что Элоиза уезжала в Испанию. Моё лицо бледное, как гипс, а её — загорелое, как све-жевыпеченная булочка. Однако это единственное, что я заметила, потому что она шагала в пятнадцати метрах впереди, прилипнув к пустоголовому Эрванну. Я замедлилась, чтобы случайно не поравняться с ними, и подождала, пока они зайдут в Питомник, прежде чем проникнуть внутрь.

— Месье Думак заболел, — сообщил Виктор, едва заметив меня в зале, — пойдёшь с нами в кафе повторять историю?

Вот и в моей жизни что-то началось.

Теперь я часть команды.

У Джамаля железная логика и слоновья память, из которой ничего не исчезает. Он делает таблицы, подчёркивает, выделяет — короче, обладает невероятными способностями к синтезу. Виктор же размышляет, задаёт вопросы, улавливает термины, разбирает их на части, пока не дойдёт до самой сути. Понятия не имею, что они во мне нашли (точнее, знаю: ничего), но благодаря этим двоим я начинаю подниматься со дна.